Опять же я счастлива работать именно в этом фонде. Быть может, это неправильно; но мне почему-то кажется, что в годы, запечатлённые здесь, на картинах, жизнь была лучше. Более счастливая... Смотрю на виды старого Петербурга. Что-то осталось прежним, что-то изменилось кардинально.
Но я смотрю не только на Петербург. У нас много зарисовок со всей страны. Помню, в 1980-е мне было смешно увидеть тут картину Никанора Чернецова « Крепость Гагры в Абхазии ». Я тогда смеялась: как же это, курорт Гагры и – крепость. А потом история развернулась так, что Гагры вновь стали крепостью. Там началась война. Круговорот. Теперь ещё вспомнилось, что туда, в Абхазию, был сослан Иоанн Златоуст... Обо всём этом здесь, в фонде, можно долго размышлять.
Если случаются большие неприятности, нужно убежать в глубину фондов. Тут редко ходят. Тихо. Можно на кого-то смотреть. Весной мужчины бросают с картин какие-то особенные взгляды. Никто их не видит. Они, бедные, тут томятся. Общение с ними получается интимным. На экспозиции чувства, конечно, иные. Это как у Толстого в «Войне и мире» – на Элен был уже «лак от всех тысяч взглядов, скользивших по её телу, а Наташа казалась девочкой, которую в первый раз оголили». Здесь та же история. Вещи, которые находятся в фонде (пусть они порой выезжают на выставки), сохраняют какую-то нетронутость. Они мало кому доступны. Другим людям нужно ходить к постоянно открытым картинам. Так, в одном из отзывов посетительница как-то написала, что в трудные минуты ходит к « Гадалке со свечой » Ореста Кипренского . «Она всегда даёт мне совет, как поступить. Теперь я пришла – её нет. Передайте руководству Русского музея моё глубокое возмущение. Я не знаю, как мне дальше жить». Вот такие истории...
Я здесь знаю почти все картины. Разве что спрятанные по шкафам могут оказаться для меня новыми. За эти годы я со всеми перезнакомилась. Это – 4050 работ. Из них 1000 – миниатюры».
Евгений РУДАШЕВСКИЙ
Дым Отечества
Абу САФЬЯН
УЗНАЁТ МЕНЯ МОЯ ЗЕМЛЯ
Пахнет поле сеном золотистым,
Алым цветом блещут облака.
Надышавшись запахом душистым,
Мечут парни круглые стога.
И кузнечиков весёлый перезвон,
В пенье птиц лесная полоса;
Вдоль дороги, из садов вишнёвых,
Слышатся девичьи голоса.
За рекой пасётся кобылица.
Жеребёнок в полюшке родном
То шагает важно, то резвится,
Щеголяя нежным серебром.
Там, вдали, за пасекой, деревня
Возится в вечерней суете;
Мельница, усадьбы и деревья
Словно тонут в дивной красоте.
Как когда-то, шепчут мне берёзы,
Листьями легонько шевеля,
Вижу я сквозь радостные слёзы -
Узнаёт меня моя земля.
Но уж нету средь берёз высоких
Той одной, что с детства я любил.
Неужели из людей жестоких
Кто-то на дрова её срубил?
Ой, моя родимая сторонка,
Грёз моих оранжевая даль!
Лишь одна ты чувствуешь так тонко
Боль мою, и радость, и печаль.
ОТЧИЙ ДОМ
Снятся мне порою небылицы,
Всё во сне становится вверх дном.
Но вдали от Родины мне снится
Милый край – далёкий отчий дом.
Снится часто мне моя собака;
Снятся петушиные бои,
На лугу, в объятьях полумрака, –
Кони златогривые мои.
Мне, как добрый ангел, снится мама;
Снится дворик, у ворот скамья.
Будто шлёт мне мама телеграмму,
Шлёт мне письма Родина моя.
Как назло, до дому от Бродвея
Путь незрим, дорога нелегка.
И живу я с мыслями – скорее
В отчий дом вернуться, а пока...
Снятся мне порою небылицы,
Всё во сне становится вверх дном.