... – Я прошу оставить меня в журнале, – произнёс я, едва шевеля разом пересохшими губами.
– Дискутировать нечего, Александр, – на этот раз с металлическими нотками в голосе произнёс Поликарпов. – Наверное, ты понимаешь, что не от меня одного исходит это предложение.
– И всё же, я не могу... – начал было я.
– А в партии состоять можешь? – повышая голос, прервал меня Поликарпов.
Что я мог ответить? Я промолчал.
– Давай так, – уже обычным своим тоном произнёс Поликарпов, – тебя ждёт товарищ Ильичёв. Но мне будет стыдно за тебя, если ты и перед секретарём ЦК будешь вести себя вот так, недостойно дисциплинированного коммуниста. Поэтому я попрошу Леонида Фёдоровича перенести встречу на два-три дня. А ты за это время подумай, в какое положение поставишь себя своим отказом. У меня всё. Через два дня позвоню. Прощай.
...В редакцию я в тот день не вернулся. Позвонил туда из дома, сказал, что плохо себя чувствую и сегодня уже не приеду.
Затем сел за письменный стол и стал сочинять письмо Поликарпову.
Шла уже ночь, когда я, переписав письмо три или четыре раза, отстукал его на машинке и подписал. Вот оно:
«Тов. Поликарпову Д.А.
Дорогой Дмитрий Алексеевич!
Наш вчерашний разговор застал меня «врасплох», и поэтому я, может быть, высказал своё суждение о нецелесообразности назначения меня в «Литгазету» несколько косноязычно. Так вот.
Я более шести лет жизни отдал журналу. Я люблю его, что естественно для человека, который этот журнал создавал. Однако работа в нём (и одновременное писание книг) потребовала от меня огромного напряжения. Достаточно упомянуть то обстоятельство, что я, полагая, что редактору «Иностранной литературы» стыдно не знать хотя бы один иностранный язык, выучил английский уже в более чем зрелом возрасте. У меня нет никаких оснований переоценивать свои знания и опыт в сфере международных культурных связей, – очевидно за шесть лет их приобрёл бы каждый на моём месте. Но в данном случае таким человеком оказался я. Подумайте, так ли уж много в нашей литературной среде людей, которые знали бы это сложное, и ответственное дело «не с налёта», не по пересказам и выборочным информациям, а, так сказать, из первоисточника?
Далее. Газета не журнал, тем более уже налаженный журнал. Работа в «Иностранной литературе» теперь даёт мне возможность с несколько меньшим напряжением сил делать главное дело моей жизни: писать.
Вспомните, одновременно с работой в журнале я написал три книги. Я утешал себя мыслью, что теперь (в будущем году мне стукнет 50), когда работа журнала уже вошла в своё русло, я смогу писать уже не за счёт того перенапряжения сил, как прежде, – это дело меня порядком уже измотало.
У меня есть журнальный опыт, но нет газетного. Смог бы я даже мечтать о продолжении литературной работы, если бы был принуждён взяться за новое для меня газетное дело, требующее каждодневного, изнурительного труда? (* В то время и вплоть до 1967 года газета выходила три раза в неделю на четырёх страницах.)
Дмитрий Алексеевич! Вы знаете меня не первый год. Очевидно, в памяти Вашей не сохранилось случая, когда я проявил бы недисциплинированность, «сманеврировал» бы, ушёл бы от трудного дела. Я хочу верить, что это обстоятельство побудит Вас всерьёз отнестись к моим аргументам. Прошу Вас, если сочтёте нужным, доложить о них тов. Ильичёву.
А. Чаковский». 20 декабря 1962 г.
Письмо я отправил в экспедицию ЦК 20 декабря, а дня через три Поликарпов телефонным звонком вызвал меня в Отдел культуры и показал выписку из решения Секретариата ЦК, где говорилось:
«Слушали: о т. Косолапове В.А.
Постановили: Освободить т. Косолапова от обязанностей главного редактора «Литературной газеты» как не справившегося с работой.
Слушали: О т. Чаковском А.Б.
Постановили: Назначить т. Чаковского А.Б. главным редактором «Литературной газеты», освободив его от обязанностей главного редактора журнала «Иностранная литература».
Верно» (и чья-то подпись)
– Ну? Прочёл? – спросил Поликарпов. – Когда сможешь выйти на работу?
Я уже понимал, что отступать некуда. Решение ЦК стояло высокой стеной, и преодолеть её было невозможно. Но поскольку терять мне теперь было уже нечего, – всё, чем я жил почти всё последнее десятилетие, было уже потеряно, – я сказал угрюмо и вместе с тем вызывающе:
– Прошу изменить формулировку относительно Косолапова. К нему, как я знаю, не было никаких претензий, кроме одной, связанной с Вучетичем. А из решения следует, пусть косвенно, что Косолапова убрали, чтобы назначить меня.