Шебаршин всё это время находился в «Лесу» со своей службой и внимательно следил за событиями. Происходящее ему было понятно, но в большую драку ввязываться не хотелось, иногда хотелось вообще отойти от всего этого в сторону и забыться, но забываться было нельзя... Нужно было сделать всё, чтобы сохранить разведку.
Нападать на неё сейчас будут с такой силой, что всем чертям тошно станет, – постараются навесить все грехи... На КГБ же постараются навесить грехов ещё больше. Это Шебаршин ощущал уже кончиками пальцев, порами кожи, не говоря уже об интуиции, которая никогда его не обманывала.
Примаков же утром, ещё восьми не было, приехал в Кремль – пропустили, как он написал позже, без задержки – как всегда, в общем. Зашёл к Геннадию Янаеву, – их кабинеты находились недалеко друг от друга, отношения были самыми добрыми, с порога спросил резко:
– Ты чего, в своём уме?
Они были на «ты», по именам, без отчеств, имели возможность разговаривать вот так накоротке, откровенно.
Янаев растерянно постучал себя пальцем по лбу, потом сказал:
– Женя, поверь, всё уладится. Михаил Сергеевич вернется, и мы будем работать вместе.
– Что-то не верится. Нужно немедленно убрать танки с улиц Москвы...
– Было понятно, как дважды два – четыре, что из заговора ничего не выйдет, точнее, уже ничего не вышло. Это он сказал Янаеву.
Через несколько часов Примакову позвонил Силаев, бывший тогда председателем Совета министров России, и предложил лететь в Крым, в Форос, к Горбачёву. Сказал, что летит ещё целая группа, и спросил, согласен ли лететь в ней Примаков?
Примаков, естественно, согласился, сказал только, что должен проконсультироваться на этот счёт с Ельциным, поинтересовался, кто летит ещё?
– Я полечу, – сказал Силаев, – ещё Руцкой, министр юстиции Фёдоров, французский посол, несколько журналистов наших и зарубежных, Бакатин, без Бакатина тогда ни одно дело не обходилось...
В общем, самолёт ТУ-134 оказался забит под завязку.
Отправили в Форос и второй самолёт – в нём было попросторнее. Полетел в Крым и Крючков, очень мрачный, неразговорчивый, со старым потрёпанным портфелем в руках.
Из Крыма в Москву возвращались также на двух самолётах - и Горбачёв с семьёй, и помощники, и публика, прилетевшая к нему из Москвы для выяснения отношений, и автоматчики с корреспондентами – все, в общем, только у одного самолёта статус был повыше, у другого пониже. Иваненко же тем временем получил указание явиться с автоматчиками в аэропорт Внуково и арестовать членов ГКЧП, летавших в Крым, в частности, Крючкова.
В самолёте, который приземлился, надо было арестовать троих человек – Крючкова, Язова, Тизякова. Для Иваненко и его группы специально открыли заднюю дверь салона, через неё и вошли.
Крючков был очень спокоен, даже более чем спокоен – заторможен, – и в движениях, и в реакции, и в чрезмерно затянутых ответах на вопросы, – создавалось такое впечатление, что он специально наглотался каких-то таблеток; Язов также был спокоен, даже дружелюбен по отношению к автоматчикам и тем, кто пришёл его арестовывать. Язов – фронтовик, настоящий солдат, хорошо знает, почём фунт лиха, поэтому удивить лихом его было невозможно. Только улыбка на лице была печальной: он знал то, чего не знал Иваненко.
...Двадцать второе августа было днём, когда толпа перед Белым домом более-менее успокоилась, телевидение сообщило об аресте заговорщиков, хотя многое в этих сообщениях было просто-напросто непонятно. Каждые десять минут телевизионщики сообщали о ликовании простого народа и включали трансляцию из различных городов России (впрочем, не только России), но, несмотря на телевизионное ликование, в воздухе всё равно продолжало пахнуть порохом... Что будет дальше?
Один вопрос был слишком тяжёлым, он буквально спудом, непосильной гирей висел у Шебаршина на плечах: что произошло с Крючковым, как он мог всех предать? А может, не предал, может, это не предательство, а что-то иное, чему пока нет объяснения? Кто знает...
В девять ноль-ноль в кабинете Шебаршина раздался булькающий звук «вертушки» (ну и придумали же голос для правительственной связи), звонила секретарша Горбачёва:
– Вас просят быть в приёмной Михаила Сергеевича в двенадцать часов дня.
А на Лубянке... На Лубянке, как записал Шебаршин в своём дневнике, «Грушко срочно собирает коллегию. Коллективно посыпаем голову пеплом, принимаем заявление коллегии с осуждением заговора. В заявлении употреблено слово «замарано». Начинается идиотический спор – не лучше ли написать слово «запачкано» или «ложится пятно». Всё, как в Верховном Совете или в романе Кафки. Состояние всеобщего и дружного маразма, единственная не высказанная мысль: «Ну, влипли!»