Прибывают волны света,
Разрывают темноту.
Я разута и раздета,
Ставлю музыку не ту,
Ставлю ту, что видит дали,
Ставлю – сердцу на разрыв.
Остальное – всё детали,
Музыкальный перерыв.
* * *
Море и земля,
Люди и города,
Не расставалась я
С вами никогда.
Даже моя злость
Делалась добром,
А что потом стряслось,
Я расскажу потом.
* * *
Я даже в царской не нуждаюсь мантии,
Сама себе – царица и пророчица,
Профессию одену в графомантию
И воспою всё то, что мне захочется.
* * *
А к моей юбилейной дате
Подарили мне пёстрое платье.
Вот и двигаюсь я, старушка,
Вся в шелку, как царевна-лягушка.
* * *
Мне о текущем всё на свете явственно:
В текущем файле
Жизнь доживаю нищенски, но царственно –
Как на вокзале.
* * *
А жизнь по-бараньему жертвенна,
Но движется мимо, –
И время проходит торжественно,
Но необратимо.
* * *
Какое лето снова выдалось!
Уставлю взгляд
Туда, где солнце жарить выдохлось
Янтарный виноград.
Все 30 градусов по Цельсию.
Поверх голов
Я наблюдаю за процессией.
Высоких облаков.
Теги: Инна Лиснянская , современная поэзия
Книга в дереве
* * *
Времени здесь в обрез -
трудно его обидеть.
Дерево смотрит в лес,
чтобы себя увидеть.
В поле полно небес –
можно сосну заметить.
Дерево входит в лес,
чтобы себя не встретить.
В поле сосна. Одна.
Снег истоптали боги.
Чтоб не нашла она
лёгкой своей дороги.
* * *
В ветер до неба набьётся вода.
Стукнет луной в навес.
Дерево слышит себя, когда
слушает ночью лес.
И человек, воскресая в стыд,
знает, едва дыша,
что у него ничего не болит –
только душа.
* * *
Ляжешь, как на глину[?] Только руки –
руки затекают под меня,
вымывая душу из разлуки,
словно дым и горечь из огня.
Словно кто-то белый свет листает,
пустоту, как стёклышко, берёт:
палая листва перелетает –
как сквозь пальцы – с этого на тот.
У воды во рту твердеет бритва.
Немота с тебя не сводит глаз.
Непроизнесённая молитва
прямо в бездну молится за нас.
* * *
Одинокий старик
копит последний крик.
Дверца открыта – печь
знает иную речь…
Кто там стоит оплечь? –
Очи закрыть – и лечь…
Только огню видна
тьма… А за ней одна
страшная тишина.
* * *
Всё выше свет, темнее, уже,
день теплокровен и умыт.
Где снег растаял, там болит
земля в земле, и первый стыд
стекливший лужи,
теперь глядит очами стужи
и в бочки ржавые гудит.
Два зренья – неба и земли,
столкнувшись, воздух вознесли –
столп ледяной, внутри горячий, –
как взор любви, уже незрячий,
как ночью горло без петли.
Сквозь лёд и снег проходит сад –
стучит капель, ломает спицу.
И долго тьма вдыхает взгляд
и выдыхает свет и птицу.
* * *
Зернистой старости обряд –
сугробов медленное пьянство
и влажной смерти постоянство –
всё превращает в землю сад:
и этот рай, и этот ад,
где зреет зрение пространства
и вечности мужает взгляд.
* * *
Всё гуще книга в дереве. Она
растёт сама собой в себе. Весна,
даруя птицам нежный купол сада,
цветущей смерти медленно глотнув,
кончается. И в небо тянет клюв
живую букву шелкопряда.
И шелеста грядущего надсада,
и переплёты веток, и слюна
зеркального земному раю ада –
всё паутины зыбкая громада,
где, стиснутая светлой силой взгляда,
густеет книга в дереве. Она
не тронута, но Богом прочтена.
* * *
Сгибая ветер в две погибели –
в деревья, в ветви, в листья, в щели, –
в воде дожди себя увидели –
и обомлели, и прозрели,
и ознобили зобик зяблику,
и так возликовала жалость,
что к оторвавшемуся яблоку
большая яблоня сбежалась.
Так отраженье отрывается
от босоногого предмета
и прямо в озеро вжимается
невероятной силой света.
* * *
В зеркало смотришь – исчез.
Вертится в холоде ядрышко боли.
Ветер с утра одевается в лес,
а раздевается – в поле.
Ветер – утраченный рай:
в смерть упирается, чтобы сначала
вечность начать. Убирай