и весь в черёмухе овраг.
(«Расстрел»)
Все эти нежнейшие, не изувеченные патриотические чувства в первой четверти ХХI века с его технологическим прогрессом, способным изувечить их, сошлись нынешней осенью в Хельсинки на вручении премии имени великого эмигранта Набокова.
Кто же стоит за этим действом, кроме официальных организаций Финляндии и России, отчасти помогавших его проведению?
Ищите женщину! Елена Лапина-Балк. Русская. Поэт и прозаик. Создательница и главный редактор журнала «Под небом единым».
Сегодня в разных странах русскоговорящие и по-русски пишущие люди сбиваются в творческие стаи для встреч-общений, для публикаций своих произведений.
Разрозненные группы людей, объединённых русским языком, явно нуждаются в мягкой, ненавязчивой централизации. Они уже начали ссориться между собой, по образцу советских размежеваний в литературном процессе, исключительно потому, что мало и поверхностно знают друг о друге.
Журнал «Под небом единым», с его уникальным и многогранным опытом, мог бы стать таким центром, при непременном отсутствии сегодняшней политики и её конъюнктуры. А их в журнале и не наблюдается.
Возвращение в реку
Нынешняя эмиграция не та, что прежде. Трагически невозвратные пути были перед людьми литературы и искусства прошлой эпохи. Максим Горький и Алексей Толстой – положительные исключения, подтверждающие отрицательное правило – трагедию невозвращенства в СССР. Оба вернулись.
Анна Ахматова осталась на Родине, но путь её был сопряжён с многолетним кошмаром незаслуженного насильственного забвения при жизни.
Марина Цветаева вернулась на Родину и в итоге выбрала петлю вместо тяжкой жизни в СССР. Это громкие имена, а тихие, но тоже талантливые имели каждый свою судьбу с непременной трагедией.
Нынешняя эмиграция другая. Да и эмиграция ли она, если всегда можно приехать туда, откуда уехал? Поэтессы, живущие в замужестве повсюду на Земле, разве эмигрантки?
Поэт, живущий в Хельсинки, свои стихи книгами издающий в московском издательстве ««Кругъ», разве эмигрант?
Ещё не придумано для них определение. Этих людей, может, и не следует определять одним словом. Они – люди мира, пишущие по-русски.
Об одном из них хочу рассказать подробнее.
Роберт Винонен
1964 год. В комсомольской школе в Вишняках издательство «Молодая гвардия» устроило семинар молодых поэтов, чтобы с помощью мэтров советской поэзии отсеять неталантливые рукописи.
Я оказалась в семинаре Сергея Наровчатова. Быть оценённой им считалось равносильным попаданию в клетку к тигру. Разорвёт? А может, милостиво одобрит? Нас в семинаре было четверо. Каждому Сергей Сергеевич посвятил по нескольку часов и по четверти пухлой общей тетради с замечаниями.
Один из нас, Роберт Винонен, был родом из-под Ленинграда. Окончил Литературный институт и его аспирантуру. Позднее переехал в Хельсинки, наверное, почувствовав себя финном. Помню, тогда, в Вишняках, его зримо звучащие строчки «и как семья Лаокоона, увитый трубами оркестр» восхитили Наровчатова, предсказавшего Роберту прочный, серьёзный литературный успех, если он пройдёт испытание городом. Каждый из четверых запомнил эти слова, но вряд ли мы их поняли. Главное то, что их не просто понял, а увидел Винонен. Вместе с женой, грузинкой Лианой Элиава, он ныне живёт на три страны. Не имея в душе невозвратности эмигранта, Роберт свободен быть самим собой, насмешником и философом.
Отчего же время от времени он направляет свой несомненный поэтический дар на тему, казалось бы, не должную волновать его?
Звенели вешние ручьи,
Когда в сельце у горизонта
Финн уродился на Руси
И обрусел бесповоротно.
Оттуда всех смела, как сор,
Судьба и даже за бугор
Того забросила чухонца.
Забот не зная за бугром,
Он и во племени родном
Чужеязычным остаётся,
И никаких красот и льгот
Нет у него дороже речи.
Не гроб ли этакого от
Русскоязычия излечит?
Как это близко к ощущениям Набокова, хотя невозможно сравнить их возможности быть собою в не своём мире, в атмосфере окружающего языка, которого не впитал с молоком матери.
Нечасто бывая в Финляндии, я всегда встречаюсь с Робертом. Кажется, он ничуть не изменился с 1964 года, хотя вижу и седину, и морщины. Мы мало говорим. Молчание наше наполнено воспоминаниями о тех днях, когда мы оба по-разному, но понимали одно: предчувствие поэзии во всём, чем была окружавшая нас жизнь, несмотря на многие её несоответствия, неистребимо.