Но с травой и лианами договорятся
всех жертв черепа,
мать-природа пойдёт в наступленье –
она далеко не глупа,
и наказана будет роскошествующая
шантрапа,
и вопрос превратится в ответ:
«Почему бы и нет?» –
«pourquoi pas?»
9 ноября
ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТЬ ХУЛА-ХУПОВ
Памяти Чабуа Амирэджеби
Это ж надо – выпало мне в небе
ухватить счастливую звезду,
будто с Чабуа Амирэджеби –
с лагерной легендою – иду.
Мало ль было, что ли, чудных ночек,
я их не забуду никогда,
только тянет вновь на огонёчек –
может, он и есть моя звезда.
Запахи магнолий так магнитны –
что-то листья шепчут в полумгле, –
может быть, самой земли молитвы,
чтобы счастье было на земле.
Дразнят ресторанчиками Гагры,
где нас ждёт любое что-нибудь –
то ли, может, нас возьмут за жабры,
то ли мы – красавицу за грудь.
И плакат с артисткой голопупой,
но не голой в целом, нас привлёк.
«Девяносто девять хула-хупов!» –
Это же ведь райский уголок!
Мы уселись, будто бы в Париже,
и от сцены всласть недалеко
к экс-именье княжеском, «в Гагрипше» –
видите: рифмуется легко!
И когда Она вальяжно вышла
только с хула-хупами двумя,
стало до дыхания всё слышно
в зале, усмирённо не шумя.
И была она чуть-чуть большая,
с выгибом дразнящим позади,
нехотя как будто обольщая
родинкой, где вырез на груди.
Было наливное тело спело,
и живот вибрировал, и грудь.
Бабочка, присев, едва успела
из-под хула-хупа ускользнуть.
Ну а хула-хупы прибавлялись,
змеями плясали на ногах,
с бёдрами и шеей забавлялись,
не могли насытиться никак.
А глаза страдальческими были
от такого тяжкого труда,
но казалось мне – меня любили
и, быть может, даже навсегда.
И соединились наши души
её взглядом: ты смотри, смотри...
«Девяносто шесть! – сказал ведущий. –
Добавляю ей последних три!»
И сказались нервы и усталость,
и в глазах был горестный укор.
Еле устояла.
Зашаталась.
Рёв раздался: «Мировой рекорд!»
Подошла ко мне, как бы по краю
собственной судьбы,
спросив: «Как быть?
Я всегда глазами выбираю
в тот момент,
кого могу любить.
И не нахожу.
А ты мне, мальчик,
кажешься таким…»
Но в этот миг
кожи крокодильей чемоданчик
лёг на стол,
и кто-то напрямик,
за моей спиной, как невидимка,
так сказал:
«А ну-ка, поглядим-ка.
Женщина, я вам хочу помочь.
Мне от вас нужна одна лишь ночь».
Щёлкнул чемоданчика замок.
Я смотреть, что было в нём, не мог.
Женские слова были просты:
«Я – мать-одиночка. Ты прости».
Чабуа похлопал по плечу:
«Утешать тебя я не хочу.
Но запомнил я ещё с тюрьмы:
«Не были мы, кореш, матерьми».
Вздрогнули на всей земле халупы
и дворцы.
Всё как рукой сняло.
Девяносто девять хула-хупов
осыпались медленно с Неё.
11 декабря
* * *
Кто-то умер. Кто-то умер.
Или что-то умерло.
Ты не слышала? Подумай.
Ты бы надоумила.
Кто-то умер. Кто-то умер.
Или что-то умерло.
Помоги, отец игумен.
День, а слишком сумерно.
Кто-то умер. Кто-то умер.
Или что-то умерло.
Это правда, а не юмор.
А смешки неумные.
Что-то умерло, и разом
всё на свете вымерло.
Совесть вымело, и разум,
жизнь как будто вымело.
Но пока чуть в ком-то бьётся
малая любиночка,
жизнь бессмертной остаётся,
хоть в ней есть скорбиночка.
* * *
Хочу я тебя разлюбить – не могу,
чтоб только совсем отпустить бы на волю,
когда я от боли уже чуть не вою,
а после впадаю почти в немоту.
Пусть лучше один я всё перенесу,
пусть лучше один я отплачусь, отмучусь –
за что же тебе эта женская участь
остаться Алёнушкой в тёмном лесу.
Лишь редкая женщина, кто устоит
при лязге зубов, окружающих в чаще,
но счастье великой жены состоит
из мужниных, с ним разделённых несчастий.
16 ноября
ДВАЖДЫ ВПЕРВЫЕ
Как бы мне – опять впервые,
но не где-нибудь – в России
снова встретиться с тобой,
чтоб рука в предчустве вспышки
робко вздрогнула на книжке