Пришли они вскоре. Едва Ефросинья вошла в нашу избу, оказалось, что места в ней, кроме самой Ефросиньи, нет никому – ни её сестре Авдотье, ни схожей с Авдотьей в миниатюрности нашей маме, ни нам, её малым детям. Надо думать, такое случалось не впервой, потому как Ефросинья, ещё не сняв полушубка, усадила маму в угол, к печке, и тоном, не допускающим возражений, велела сидеть тихо и не мешать; Иринку загнала на полати, а меня – на печку, задёрнув занавеску и приказав не высовываться. Но я, конечно же, не мог удержаться, подглядывал.
Разоблачившись, гадалки остались в чёрных до пят платьях и чёрных платках и в самом деле, как говорил когда-то Петька Татарников, стали похожими на двух ворон. Перекрестившись в «святой» угол, хотя иконы в нём не было, они принялись за Олега, отрешённо наблюдавшего происходящее. Гадалки раздели Олега донага и в четыре руки ощупывали его донельзя исхудавшее тело, то и дело перешёптываясь меж собой, надавливая в отдельных точках так сильно, что Олег вздрагивал и постанывал. Потом они одели его, укрыли.
– На мой ум, трясуница, – сказала Ефросинья.
– На мой ум падает та ж мысль… Трясуница его бьёт, – согласно закивала Авдотья. – Иначе молвить – лихорадка, – обратилась она к маме. – Трясучий родимец затрясёт, не дай Господь. Плоха болезня. Однако заговор и оберег имеем…
Ефросинья вынула из холщёвой сумки два пучка травы, запах которой тут же разнёсся по избе, один пучок подложила Олегу под пятки, второй – под голову. Потом снова перекрестилась в «святой» угол и громко запричитала:
– Ва имя Атца и Сына и Святого Духа. Аминь. У начале бе Слово и Слово бе то к Богу, и Бох бе Слово.
Затем те же слова скрипучим голосом произнесла Авдотья, после чего присела за стол, достала три корки хлеба и что-то накарябала на каждой из них карандашом.
Потом Ефросинья и Авдотья встали рядом и быстро запричитали, выкрикивая какие-то слова и разом вскидывая руки, и мне вдруг опять показалось, что по избе летают и каркают две вороны…
Уходя, кáркалки с суровым видом наказали маме, чтобы три дня подряд на утренней заре Олег съедал по одной корке оставленного ими хлеба. Ещё преподнесли настой каких-то трав. У порога Ефросинья сказала:
– Яму б мясца… Худой совсем, откель сила-то? Мы б дали, да курей-то град побил, съели. Осталась несушка да петухан…
Перекрестили кáркалки всех нас одного за другим – маму, Ирину, меня, потом уже с улицы положили несколько раз крест на нашу избу и ушли.
На четвёртый день Олегу стало лучше, он даже встал, посидел на лавке, пообедал с нами за столом, хоть от этих усилий пот градом лил с его лица, а рубаха на груди и со спины была мокрой… Радость наша продолжалась, однако, недолго: через день Олег снова слёг, у него то поднимался жар, то его знобило и трясло от холода.
В ту самую пору почтальонша принесла нам письмо, но не то, которое мы так ждали – из Ленинградского горисполкома о новой квартире, а опять из Маслянинского райвоенкомата, в котором говорилось, что сыну погибшего лейтенанта М.Ф. Ильинского – Игорю, то есть мне, предлагается поступить в Суворовское училище.
Это было ещё одно событие из разряда чуда: где-то кто-то в огромной разрушенной войной стране вдруг вспомнил, что в глухой сибирской деревушке живёт семья погибшего лейтенанта Ильинского, а в ней есть мальчишка, сын погибшего лейтенанта, и он, быть может, хочет стать военным, офицером, как его отец. А это так и было! Я мечтал об этом, как многие мальчишки тех лет…
Правда, я мечтал стать не артиллеристом, а лётчиком. Мечта эта зародилась во мне давно. Однажды, лёжа в копне сена, я наблюдал за парением коршуна и вдруг представил, что это не коршун, а я кружу высоко-высоко в небе, и у меня по телу почему-то побежали мурашки… Мечта эта укрепилась во мне, когда, вот так же следя за игрой облаков, я увидел в голубом разрыве между ними серебряный «карандашик» и понял, что это на запредельной высоте летит самолёт, а в нём – человек, и человек этот – я, Игорь Ильинский… Выше коршуна, выше орла… Тогда я сказал себе: «Вырасту – стану лётчиком…»
Ответ в военкомат надо было дать немедленно, с почтальоном. Но в тот момент все мысли нашей семьи были об одном – лишь бы поправился, встал на ноги Олег. А он таял на глазах…