Но в конце концов писатели не богословы. Эту коллизию у нас обозначил ещё протопоп Аввакум. Другое дело: писательское самоопределение по отношению к религии. Надо сказать, свидетельством не только художественной мощи, но ещё в большей степени духовной прозорливости писателей-романтиков стал их вывод о непреодолимом в земной жизни, тотальном противоречии между идеалом и реальностью.
По существу, не имеет особого значения – читал Салтыков Гофмана, других романтиков или не читал. Значимо сходство его мироотношения с романтическим. Практический опыт окончательно освободил Салтыкова от утопических иллюзий 1840-х годов, если они и были. Он предопределил реформистскую основу его воззрений, решительный отказ от практики окончательных решений. Наверное, не будет преувеличением сказать, что всестороннее знание Салтыковым российской действительности повлияло и на его в высшей степени осторожное отношение к православной церкви и священнослужителям. Странное дело, но у этого вскрывателя общественных язв не найти ничего подобного, например, антицерковным сатирам, выходившим из-под пера Лескова. Зато он пишет для цикла «Мелочи жизни» очерк «Сельский священник» (1886), удивительное по своему лиризму и одухотворённости произведение. Появившееся, напомню, в пору, когда религиозно-церковные бури уже терзали душу Льва Толстого, а Лесков сменил поэзию своих «Соборян» на антиклерикальные инвективы.
Иллюстрация Владимира Мыслицкого к сказке «Баран-непомнящий» из книги: М.Е. Салтыков-Щедрин. Сказки. СПб.: Вита Нова, 2012.
Эта подробность творческого поведения Салтыкова кажется глубоко знаменательной и подтверждающей жёсткость тех границ, за которые он не позволял заходить своей сатире. Осмеянию можно подвергнуть любые проявления общественного зла, но само религиозное переживание человека – настолько тонкая и ни одну душу не обделяющая сила бытия, что любое сатирическое мерило здесь отпадает. Каким идеалом измерить идеал? Только сопереживанием, что Салтыков и делал, пожалев даже порождавшего прах Иудушку.
Обратим внимание: сколь бы жёсткой ни была щедринская сатира, в ней всегда есть нечто более тонкое, чем просто рукопашная с противником. В его сатире обретает силу главенства особый вид иронии, в которой «всё должно быть шуткой и всё всерьёз, всё чистосердечно откровенным и всё глубоко сокрытым». Я воспользовался определением, которое немецкий философ Фридрих Шлегель дал «сократовской иронии», также называемой «романтической». Но оно полностью отвечает тому, с чем мы постоянно встречаемся на страницах щедринских произведений!
Как только мы отвлекаемся от конкретных социально-политических или экономических подробностей, которые послужили творческим стимулом для создания писателем того или иного произведения, оказывается, что необходимость комментариев к текстам Салтыкова-Щедрина, на которой настаивают многие, весьма относительна. Всё-таки надо условиться различать как и что литературного произведения. Сохраняя утилитарно-прагматическое отношение к наследию писателя и усматривая в нём только историческую иллюстрацию, мы останемся в лучшем случае редакторами прежних комментариев, будем заниматься развитием новых модификаций литературной социологии.
А это опасно. Опасно даже увлекаться критическими разборами старых щедриноведческих трудов. Здесь чудовищное нагромождение социально-политических мифов, превратных толкований, ложных, а то и попросту лживых оценок.