О благотворном влиянии настольных игр писал ещё Карамзин: «Желал бы я, чтобы мы переняли у немцев сии острящие разум игры, которые могут быть столь забавны в приятельских обществах». Вскоре желание автора исполнилось: «немецкая забава» прижилась в салонах и при дворе, потеснив там шахматы (стародавнее времяпровождение людей искушённых) и весьма популярные русские шашки – игру, с которой было знакомо и простонародье. Картонажные игры стали любимой забавой в кругу семьи у русских императоров, и в Россию потёк сначала ручеёк, а потом и река импортных игрушек. Стоили они дорого, и постепенно стало появляться «простенькое, но своё». Кроме того, продавцы хитрили, осуществляя в России лишь упаковку (и иногда сборку) игрушек, что позволяло ставить на них российские клейма для успокоения патриотически настроенных покупателей. Книга Костюхиной написана достаточно подробно, чтобы на примере одной только этой отрасли рассмотреть маркетинговые приёмы, ничуть не утратившие актуальности по сей день.
В советское время в области настольных игр наступил прорыв. К их созданию приступили профессиональные художники, появились оригинальные новшества в духе всеобщей задорной утилитарности. Так, «по предложению наркома пищевой промышленности Микояна художники приняли участие в создании коробок и фантиков для конфет. Когда конфеты съедены, картонная упаковка становится материалом для детской игры». На коробках настольных игр стали указывать не только имя художника, но и автора-разработчика, и педагога, и консультанта! Какого же консультанта? А вот какого: если игра посвящена путешествию по Азии – значит, это профессиональный географ или востоковед. Если игра о танковом сражении – значит, её правдоподобие должен удостоверить военный специалист. И это не вымышленные сюжеты: таких игр, посвящённых военно-политической обстановке в СССР, в тридцатые годы выходило много. Было в этой всепроникающей пропаганде немало выморочного (даже в «Мурзилке» публиковались портреты наркома Ежова), но, несомненно, и познавательное, развивающее значение. Какому мальчишке не захотелось бы сыграть в «Полярный поход советских ледоколов»! Впрочем, к этому времени в настольные игры активно включились уже и девочки.
Самая приятная черта книги Марины Костюхиной – то, что, взяв её в руки и подумав «ну, можно ли так много написать о настольных печатных играх», трудно отложить книгу в сторону: столько возникает новых и новых граней в этой, казалось бы, простой теме.
Теги: Марина Костюхина , Детский оракул
Слов связующая нить
Давно наболело, но не было повода поделиться. И вот он есть - статья Н. Леоновой ("ЛГ" № 47, 2013 г.), где автор сетует на то, что один час литературного чтения в четвёртых классах заменили на «Основы религиозных культур и светской этики». Леонова считает, что чтение (подчёркиваю, литературное) «само по себе» воспитывает. Вот об этом «само по себе» и хотелось бы поговорить.
Нет сомнения, что Шекспир прекрасен сам по себе, но если у нас нет перевода, а мы не знаем английского, мы мало что (а точнее – ничего) возьмём из него «себе». О чём я?
Отовсюду слышатся вопли, что Церковь у нас срастается с государством, наезжает, точнее, въезжает в школу. Помилуйте, какое там въезжает!
Вот программу по литературе для 8-го класса «прирастили» житиями святых (Сергия Радонежского и Александра Невского), которые – кто бы спорил! – прекрасны «сами по себе», но дети не понимают в них каждое второе слово. «Пречистая», «канон», «келья» (!), «чадо», «сродник», «образ» – всё это нужно объяснять.
Может, прежде чем добавлять в программу 8-го класса «Жития», надо было просветить этих детей как раз в начальной школе?
Да что жития!
Девятиклассники не понимают половины из такой, казалось бы, «светской» вещи, как «Светлана» Жуковского. Что такое «крещенский вечерок»? «Крещение» – это что? Это когда? Не дают ответа.
Ладно уж, «налой», «денница» и «паникадило», но что в христианской символике означает «голубочек белый»? «Души умерших предков», – отвечают девятиклассники.
Так и хочется крикнуть: «Побойтесь Бога!»
Мы-то наивно полагаем, что все эти «алтари», «исповеди» и «обедни» – нечто само собой разумеющееся. Этому не надо учить, оно носится в воздухе. Ан нет.
Мы живём, переосмысливая метафору Мандельштама, в эпоху «ворованного воздуха»: из него уже всё украли и носится в нём совсем другое.