Неизвестно куда, но известно откуда – из «хорошей литературы».
Она вся как будто пишется мучимым прыщами подростком. Ну, знаете, мир – помойка, родители и учителя лгут, всё время хочется соития и сломать что-нибудь, а главное, всё так сложно, всё так сладостно сложно!.. Говорят же, «кому чего не хватает, тот к тому и тянется». Юность жадна до сложности, мучительности и грязи, зрелость ищет простоты и чистоты. Но – увы.
У писательницы Лидии Авиловой (жила сто лет назад, была влюблена в Чехова, много не писала – растила троих детей) есть рассказ, называется «Пышная жизнь». Это, может быть, один из лучших рассказов в русской литературе. Он о маленькой крестьянской девочке из очень бедной семьи, которая уверяла всех, что живут они хорошо, как того требовали сословный этикет и её детские представления о приличиях и социальном престиже. Потом она тяжело заболела, почти умерла, но всё же выжила – и вышла на шатающихся ножках из избы к солнышку, травке, облакам и всему тому, от чего вдруг в единый миг понимаешь: и что жизнь-то и впрямь хорошая, «пышная», и что горькая она до слёз предстоит тем, кто выжил… В общем, слёзное очищение происходит. Душе легче после боли всегда, утешительнее.
Я бы свою книжную серию назвал в честь этого рассказа «Про хорошую жизнь». Но так делать нельзя, потому что на ум сразу приходит что-то типа «отдохнули в Италии» или «погреб полон закруток».
А как назвать? Посоветуйте.
* * *
Так вот о книге. Она, судя по тому, как долго я оттягивал сей момент, не потрясает. Вынесенный на обложку подзаголовок «Рассказы о святых и верующих» лжив. Во-первых, это не рассказы, а роман. Во-вторых, ни одного святого там нет, верующих тоже негусто, соответственно – и рассказов о них. Просто очередной бесстыжий закос под книжку «Несвятые святые» по типу джинсов «хьюго боос» и кроссовок «абибас» в нашем кооперативном прошлом.
Это попытка рассказать хорошую историю про хорошего человека (всё-таки купола не врут, даже когда их лепят на обложку для обмана), – историю, которой здорово мешает стремление непременно втиснуться в «полноценную» литературную форму. Мне бы волю – я сократил бы это до небольшой повести или даже рассказа.
Выкинул бы сюжетную линию про уверовавшего юного гопника, про «войну в Чечне» (мужчина не пишет, как рожал, не потому, что ему фантазии не хватает, а чтоб не показаться смешным), выкинул бы мистику – то есть всё, что сделано в книжке плохо. Оставил бы то, что хорошо, и получилось бы примерно следующее.
Молодая женщина, мать мальчика лет шести-семи, тяжело больна. Ей предстоит операция, после которой она то ли выживет, то ли нет. Она журналистка областной газеты. Из Тюмени. По работе ей часто приходится сталкиваться с людской жадностью, коварством, тщеславием, лживостью. Дома говорит с зеркалом. Главный жизненный тон – усталость.
Незадолго до операции она едет в командировку по стойбищам хантов – северных оленеводов-охотников. И хотя их быт и нравы тоже далеки от требуемого совершенства, ей всё же становится среди них легче и нестрашнее. Она возвращается в Тюмень, прощается с сыном и ложится на операцию. Выживает или нет – непонятно и неизвестно.
По уму бы на обложке должны быть северные олени и чум. Книгу вытягивают ханты, очерки их нравов и быта. Без этого её не стоило бы и читать, несмотря на несколько удачных образов и умных мыслей. Просто удивительно, до чего простой и сильнодействующий приём: впусти в литературу «естественного человека», будь то хоть дикарь, хоть «деревенщик», хоть заповедный князь Мышкин или какой-нибудь матрос Чижик – и всё, готов прецедент, история сложилась сама.
В городе – томительно, скучно (скучно читать), душевная маета и муть. В тундре, в чуме всё по-другому. Тут событий больше, чем слов в голове. Вот хотя бы – в соседнее стойбище ехали, буран настиг в пути; брезентом накрылись, два часа переждали, откопались и поехали дальше, – да любому горожанину одного такого приключения хватит, чтоб вспоминать всю жизнь.
Здесь героиня погружена не в себя, а в какие-никакие обстоятельства, в мир Божий, пусть это и чуждый нам, экзотичный, а потому не вполне «настоящий» мир. И всё же он «настоящее» того, городского, где человек ухитряется всё время быть сам за себя и сам по себе, один. Когда один – ещё поди пойми, чудится тебе или нет. А люди – скажут.
…Яблоня на крыше храма, против ожиданий, в книге и правда есть. Вцепилась корнями не пойми во что и каждый год плодоносит. Непорядок, конечно. Но люди из жалости и умиления не трогают её – ладно уж, пусть растёт. (Тут тебе и метафора человеческой души, и жизни, и, если угодно, русской литературы, качающейся на ветру на одной ножке, зацепившись ею за «духовную скрепу».)