Профессор В.И. Модестов. Воспоминания. Письма. - М.: Принципиум, 2014. – 416 с. – 1000 экз.
Василий Иванович Модестов (1839–1907) – известный филолог и историк, крупнейший специалист по истории Древнего Рима. Он преподавал в Новороссийском, Казанском, Киевском и Петербургском университетах, в Киевской и Петербургской духовных академиях. С 1893 года постоянно жил в Италии. Наделённый публицистическим дарованием, сотрудничал с многочисленными российскими и иностранными журналами, переводил на русский язык сочинения Горация, Тацита, Спинозы.
Живя и работая на Украине, он вплотную сталкивался с вопросами межнациональных отношений, убеждаясь, что недопонимание между "великороссами" (русскими) и «малороссами» (украинцами) проявилось не вчера и не сегодня. Читая воспоминания и письма к коллегам этого выдающегося исследователя цивилизаций, нельзя не видеть исторические параллели:
«Никакой племенной ненависти между велико- и малорусскими нет. Она развивается искусственно лишь в интеллигентских кружках, да и то у одних малороссов: у великороссов же нет решительно и мысли о неприязненных отношениях к своим южным соседям[?] Ненависть эта выдумывается в Киеве, в Варшаве, в Кракове, во Львове, по понятным соображениям». (Из письма к А.Ф. Кистяковскому, 16 августа 1882 г.)
Его рассуждения не только не утратили актуальности сегодня, даже наоборот – приобрели неожиданную злободневность. Возможно, поиск выхода из порой тупиковой ситуации должен быть в центре внимания не столько чиновников или политиков, преследующих сиюминутную выгоду, сколько учёных, чьи оценки и мнения базируются на исторических знаниях предмета.
Дмитрий СУМАРОКОВ
Теги: Профессор В.И. Модестов. Воспоминания. Письма
: Empty data received from address
Empty data received from address [ url ].
Записки свидетеля
Я дружил с Борисом Васильевым так долго, что уже не помню, когда мы познакомились. Судя по всему, в начале 70-х. А вот как познакомились, помню очень хорошо.
Время было своеобразное. С одной стороны, унизительно скудное. Полки магазинов были пусты, электрички, ползущие в Москву из Ярославля и Рязани, именовались "колбасными", нужные лекарства можно было добыть разве что в кремлёвской аптеке, любители «красивой жизни» по пять часов стояли в ГУМе за кроссовками, а доктор наук, съездивший на конференцию в Варшаву, считал, что повидал мир. С другой стороны, два билета на Таганку открывали двери в подсобку любого универмага, а однотомник Ахматовой во всей огромной стране был более конвертируемой валютой, чем нынче доллар.
Для писателей, достойных этого названия, время было далеко не худшее - хотя ясно это стало лишь годы спустя. Да, печататься было тяжело, да, жилось бедно. Но зато встречи с читателями собирали полные залы, а то и дворцы спорта. На такой встрече, если не ошибаюсь, с московскими учителями, мы оказались рядом за столиком на сцене. Васильев что-то спросил. Я ответил, назвав его Борисом Львовичем, – он был старше меня на восемь лет, а главное, как тогда говорили, на целую войну. Он отмахнулся:
– Какой я тебе Львович? Ты писатель, и я писатель. Ты – Лёня, я – Боря.
С тех пор так и пошло: я Лёня, он Боря.
Дружить с Васильевым было легко: ни слава, быстро ставшая мировой, ни Государственная премия, полученная им не за прозу, а за сценарий, ни депутатство во впервые избранном Верховном Совете никак на нём не отразились. С поразительной естественностью он оставался самим собой. Этому помогала постоянная погружённость в работу. Он написал не просто много – фантастически много. Романы, повести, сценарии, пьесы следовали друг за другом, практически без перерыва. И всё это была по-настоящему качественная литература!
В так называемом литературном процессе Васильев не участвовал. Он не стоял в очередях за орденами и премиями, за квартирами и дачами. Всё, что имел, было честно куплено на честные гонорары. Он почти не следил за журнально-издательской текучкой, которая вольно или невольно отвлекла бы от главного дела жизни – работы за столом. Даже о классиках почти не говорил. Лишь однажды (потому и запомнилось) Боря задал неожиданный вопрос:
– А знаешь, кто лучший писатель в мире?
Я пожал плечами.
– Диккенс, – сказал Васильев. И объяснил: – Потому что добрый.
Для него этот критерий был бесспорен.
Сам Борис происходил из офицерской семьи. Его отец служил сперва в царской армии, потом в Красной. Противоречия в этом не было никакого: отец не был политиком, и там и там служил России. Отца Борис вспоминал часто, всегда с огромным уважением. Именно так, из рук в руки, получил он и точное представление о русском военном сословии и, до последних дней, прямую спину, и офицерское понятие о чести. Васильев никогда не клялся в великой любви к отечеству, не рвал рубаху на груди, не кичился предками – но честь была у него в крови. И его книги, прямо или косвенно, всегда о людях чести.