часы напролёт стены чьих-то домов отираешь –
не ты ли тот ангел, не ты ли? Уже и не знаешь.
К РОССИИ
Не жди ни от кого спасенья,
лишь собственным словам внемли,
ты в высшей точке вознесенья
от Сотворения земли.
Ты там, в невероятном где-то,
там, где усильями Творца
неотделима тьма от света,
до самого его конца.
* * *
Ни прощенья не жду, ни спасения
не ищу, ни потом ни сейчас.
Облетают, как листья осенние,
дни с меня[?] Столько слов сгоряча
было сказано, столько сделано,
недопонято столько, что слёз
не жалеет осина. И медленно
лунный серп погружается в мозг.
* * *
Жизнь паузой в небытии повисла.
И кутаясь небес в покров,
сбылась, свои расправив числа,
как два крыла, не ниже смысла,
не выше слов.
НАПЕРСНИЦА
Душе чужда суть без изъяна.
Из всех доступных ей святынь –
отверстая и ныне рана
неверия длиною в жизнь.
Всех падших ангелов наперсница,
итог трудов твоих в ночи –
из звёзд сколоченная лестница
не выше уровня свечи.
* * *
Как много памятных душе открылось дат.
Но пеленг времени размыт, неочевиден.
И в чёрной оспе многоточья циферблат.
Когда б ни письма в Рим, когда бы ни Овидий…
Вне расписания, Бог весть, ещё когда
ступнёй коснётся расщеплённая вода
и путь подобранный, и сыгранный на слух.
Жаль, вопиющий остаётся слеп и глух.
Жизнь дальнозорка. Жаль, что близорук
конец её. Когда б ни лес умытых рук,
когда б ни набело в кровавом быть поту,
когда б ни занавес, раскрытый в пустоту.
* * *
Звёзд полуночный трёп. Сердцем, что на ходу,
расплатившийся – и не раз! –
в кровь, сбивая сознанье о дней череду,
как в наколках, весь – в оттисках фраз.
По кривой, что не вывезет, – суть под углом
незапятнанной жизни иной –
путь кремнистый есть опыт души на излом.
Обжигающе ледяной.
Галина КЛИМОВА
* * *
Птицы водят клювами и перьями,
правят воздух, утыкаясь в точку,
часто стаями, но чаще – в одиночку,
дух захватывая или строчку,
и в карман за словом лезут первыми,
как за крошками, и мошками, и перлами.
И – ку-ку вам! – пишущая братия,
есть в моей сердечной сумке птица,
в птице – слово, чтобы не разбиться
в воздухе,
где я, как ученица,
чтоб в полёте повторять распятие.
* * *
Весь невозвратный выводок глаголов,
рванувших борзо из-под руки,
без отпусков и дармовых отгулов
учил дышать во всю длину строки,
пока луна тянула на лимон
в косноязычной круговерти:
нет у любви ласкательных имён
и уменьшительных – у смерти.
Известно, как секрет военный,
не тронувший детей и тронувшихся баб:
нет уменьшительно-ласкательной Вселенной,
где б жизнь держала слово, как масштаб.
* * *
Воробейко бедовый,
побирушка, гуляка, грустёныш...
Как обскачешь полцарства, полмира
задохнёшься, застынешь, застонешь...
Прочирикай судьбе
про чужбинную жизнь понарошку,
возвращаясь к себе
по снегам, по крупицам, по крошкам...
Обнимая отчизну крылом,
выбирай: что ни ветка, то дом,
хоть без крыши, но солнца не застит...
Дни слетятся светлей и длинней, и горластей.
* * *
Сергею Надееву
Вот и семейное дерево зацветает:
сплошь междометия на уроке зимы,
а всё казалось, тепла не хватает,
и вроде бы стыдно попросить взаймы,
ведь ни мне, ни тебе отдавать нечем,
и вдруг – зацветает,
растительный вызревает свет
лепестками,
тычинками,
возгласом человечьим,
только речи о нас ещё нет.
СИРЕНЬ
Вскипает через край, до вздора, до угара,
свой тыча крест в четыре лепестка,
сшибает ветры, виснет у виска
безудержной сирени Ниагара.
Лиловый ливень выше всех наград,
спасенье от мучительной мигрени,
гнездо сирен, где в броских брызгах тени
мифические сны наводит сад.
И в беспричинном приступе тоски,
лишая воздух чувства равновесья,