Поморье это якобы было населено «этносом поморы», которые были завоёваны, как Булатов говорил, «москалями» и потом ассимилированы русскими. Несмотря на активные процессы ассимиляции, по Булатову, «поморы» якобы сохранили своё «национальное самосознание» до наших дней и начали своё «возрождение». По утверждению ведущих идеологов движения, «поморы» – это финно-угорский этнос. Концепция Булатова и его последователей не подтверждается историческими документами, материалами этнографии и фольклора. Это фальсификация, имеющая антигосударственный и антинациональный характер. В Архангельске в 1990-е годы появились деятели, которые вслед за Булатовым стали доказывать, что был такой маленький, но гордый и работящий народ «поморы» и русские этих «поморов» давили, но не додавили, и теперь оставшиеся в живых потомки имеют право на крохи от госбюджета. Был создан миф о поморах – выстроено здание, под которым нет фундамента, а не рушилось это здание потому, что его стали подпирать подпорки в виде норвежских денег.
Схема «Поморского возрождения», если очистить её от словесной шелухи, довольно проста:
1. Поморы – не русские.
2. Поморы – это малочисленный коренной народ российского Севера.
3. У поморов много общего с норвежцами, таким же коренным народом Севера.
4. Поморам надо возрождать и крепить связи с норвежцами, которые существовали ранее в ХVIII–ХIХ веках.
О пятом пункте, о возможном выходе из состава Российской Федерации, никто, разумеется, открыто не говорит, но он подразумевается, для чего и кружится в Архангельске с середины 90-х годов прошлого века этот «поморский хоровод».
Это хоть и потенциальный, но очень мощный фактор норвежского и иного влияния на Русский Север теперь, когда началась острая военно-политическая и разведывательная борьба за Русскую Арктику и её ресурсы.
Одновременно эгоистический территориальный аспект является значимой составляющей идеологических конструкций поморских активистов. В основе попыток сконструировать новую поморскую идентичность лежат на самом деле политические и экономические интересы местных элит. Региональная архангельская элита с начала 1990-х годов продвигает идею превращения Архангельска в экономическую и культурную столицу Европейского Севера России и объединения вокруг неё северных регионов. В результате поморская идея стала идеологией регионального общественно-политического движения, противопоставляющего себя федеральному центру под лозунгом создания «Поморской республики».
С начала 1990-х годов на первом этапе в официальное и публичное пользование для топонима Архангельской области было введено не имеющее чётких географических границ понятие «Поморье». В ХVI–ХIХ веках в местном употреблении Поморьем на самом деле именовался локальный район – Кемский уезд (Поморский берег современной Карелии).
Культурная работа, деятельность местных СМИ в Архангельске способствовали утверждению и закреплению понятия «Поморье» в повседневности.
Процесс северной регионализации и формирования трансграничного норвежского Баренц-Евро-Арктического региона (БЕАР) имеет не только политическую, но и культурную составляющую, ориентированную вовне, и в этом смысле новая поморская идентичность есть ещё один аргумент для интенсификации данного процесса.
Как свидетельствует опыт 20-летнего существования Баренц-региона, его руководители в Норвегии не столько стремятся придать ему функциональный экономический характер, сколько через культурную работу в российской его части добиться создания «идентичного региона» – области, где население имеет определённое внутрирегиональное самосознание, противостоящее как Москве, так и другим регионам России.
Отсутствие реальной экономической интеграции в Баренцевом регионе подменила целенаправленная культурная работа. Норвежский Баренц-регион дал политическую программу, на основании которой в российской части началось искусственное конструирование предыстории, способной создать новую идентичность как в пространстве, так и во времени. Конструируемые модели нового этнического поведения, по замыслу стратегов Баренц-региона, должны не только преодолеть сложившиеся за 70 лет советской власти стереотипы поведения и идентификационные характеристики северорусских областей, но и стать основой для новой «северной идентичности».