качаются в глубокий унисон
и клонит в сон вечерние трамваи
когда летит над N-ском, невесом
даосский клин транзитом из Тайваня
и Волга-Волга льётся из ушей
полощет в лужах радуга кривая
смешные ножки из карандашей
воздушные взволнованные массы
несут заката красный транспарант
ещё не ясно есть ли жизнь на Марсе
и годовые кольца у дриад...
учитель биологии вникает
в инструкцию по ловле тонких тел
на зеркало, что кормит двойниками
ушедшую в подполье светотень
глядит в окно, загадочен и грустен
и медленно выходит из себя
к училке геомантии, допустим
там у него гражданская семья
Я видел Гераклита
Дмитрий МЕЛЬНИКОВ
***
Снег устаёт ждать,
выходит из внешней тьмы,
летит на речную гладь,
на чёрные валуны,
а в реку входит лосось
огромной величины,
хребтом касается вскользь
застрявшей в тучах Луны
и бьётся в кровь о гранит,
и в снежный идёт плен,
и сердце его дрожит
в предчувствии перемен.
***
Я видел Гераклита – он спал на земле, он спал,
обняв рукой автомат, бряцающий, как кимвал,
Я видел Гераклита – он спал на земле, ничей,
и ползал снег по нему, наподобие белых вшей,
и мирная жизнь приходила к нему во сне;
война лежит в основе всего, но только не на войне.
Корни в земле пускающий, как женьшень,
Гераклит говорит, что сердце моё мишень,
Гераклит говорит, что сердце моё лишь цель…
для бессмертной любви, и оно превратится в цвель,
в дым, бетонный пролёт, ржавый чугунный прикид,
в мост и звезду над ним, которая говорит.
***
Город ударяет мне в грудь,
парки, мосты, дома,
снега ещё вдохнуть
и стану сам, как зима.
На столе кафе придорожного
в волнах света животворящего
моё детство – кусок пирожного
догорает, как кожа ящера,
у меня не осталось прошлого,
и по сути нет настоящего,
у меня осталось лишь будущее,
атмосферная музыка снега,
я бессмертная тень бегущего,
неподкупный взгляд говорящего,
покажи им меня по ящику
как последнего человека
***
Тусклый свет горит в глубине мальпоста,
сотню лет стоящего без движенья,
голос мизерабельной чёрной оспы
поздравляет мёртвую с днём рожденья,
и стоят вокруг записной красотки
плачущие гекторы и аяксы
с полными стаканами чёрной водки,
с рюмками дымящейся белой ваксы.
На пути из садика до аптеки
в памяти моей, ледяной и детской,
проступает грязь на февральском снеге,
словно смерть на коже Комиссаржевской.
***
Ветер неизбежности
давит на мой висок,
от девичьей нежности –
аспидный холодок,
я иду со всеми
в темень в начале дня,
молодое племя
пялится на меня.
Как Иван Предтеча,
мёртвою головой
я стремлюсь навстречу
вечной любви живой,
в ожидании чуда,
весь в копоти, как броня,
и мой век-иуда
прячется за меня.
***
В рюмочной, что за рынком при свете белом,
крашеная блондинка торгует вином и телом,
двести грамм, говорю, налей мне на посошок,
улыбаясь елейно, она сыплет в стакан песок.
Наступают жаркие дни, например, август,
руку мне протяни, многоокий Аргус,
бражник бьётся в стекло с гробовым стуком,
столько звёзд, что светло, протяни руку
в безграничном пространстве, где высверки на воде,
слышишь звуки романса? – так медленно в темноте
колокольни иголка проигрывает винил,
под которым Волга течёт меж наших могил.
***
Летом здесь бывают такие грозы,
что как будто ходит стена из света,
в домике, что в зарослях дикой розы,
вздрагивает дурочка Лизавета,
в комнате без окон с глиняным полом,
на одной из двух железных кроватей,
мать её, убитая метанолом,
превратилась в мумию в пыльном платье,
Лизавета сидит в углу на соломе,
крестится на куру, сыплет ей сечку,
что она одна в этом нищем доме
дурочка не может понять, конечно,
все давно забыли о ней, безгрешной,
только в старой дранке шкрабают крысы,
словно мать, очнувшись во тьме кромешной,