Закупки базарного дня начинались с будущего основного блюда, то есть с мяса и птицы. Мясо покупалось только парное, а птица – исключительно живая. Из всех частей телятины и говядины бабушка отдавала предпочтение говяжьей грудинке. Из неё готовились жаркое, начинка для голубцов и фаршированных перцев, а также божественные пухлые котлеты, в которые вместо лука добавлялся чеснок. Хлебная мякоть извлекалась из французской булки и замачивалась в молоке, затем отжималась и завершала пропускание мяса через мясорубку. Полученный фарш тщательно вымешивался, а потом, подсоленный и поперчённый, отбивался путём пятиминутного швыряния его в поверхность стола. Жарились котлеты на топлёном масле; на нём же, за редким исключением, готовилось и всё остальное. Калорий в ту пору никто не считал.
Из птицы летом бралась курица. Гусь и утка готовились осенью, когда созревала айва и топилась печка, обогревавшая квартиру. По какому принципу бабушка выбирала пернатых, мне неведомо, но ни разу добыча не оказывалась престарело-жилистой. Для обезглавливания куры призывался человек из соседнего двора, затем бабушка виртуозно её потрошила, общипывала, смолила над огнём, после чего ошпаривала кипятком, обмывала холодной водой, вырезала белое мясо на котлетки, а из остального варила бульон, вкус, запах и цвет которого до сих пор меня будоражат. Светло-янтарный бульон подавался с отварным рисом и небольшими кусочками мяса бёдрышек и ножек. При запекании объекта за фаршированную куриную шейку развёртывалась настоящая битва. Мне, как гостье, непременно доставалась часть изысканного деликатеса.
В закупочный список непременно входили банка сливок, домашняя колбаса краковская, творог с оттенком благородной, пожелтевшей от времени слоновой кости, который достигался за счёт не существующего ныне процента жирности. Когда срок творожной годности подходил к критическому, на завтрак появлялись сырники с хрустящей корочкой или ленивые вареники. И к тем и к другим прилагались сливки-сметана и вишнёвое варенье. Однако коронное бабушкино блюдо – это, несомненно, вареники с вишней. Ради них я могла пропустить во дворе игру в дочки-матери с живыми котятами в роли грудных детей. Я подгоняла процесс их приготовления не только личным присутствием, но и вырезанием стаканом кружков из тончайше раскатанного пресного теста. Серединка круга слегка посыпалась сахарным песком, на него выкладывали три вишенки без косточек, вытащенных бабушкиной шпилькой, затем края тщательно защипывались. В течение нескольких минут круги превращались в беременные вишней полумесяцы, которые бросались в широкую кастрюлю с сильно кипящей подсоленной водой. Через 6–7 минут после всплытия вареники бережно извлекались шумовкой и укладывались в миску, а затем заливались горячим и сладким вишнёвым отваром. Через четверть часа миска стояла на столе, а ещё через пять минут от напитавшихся сладким сиропом вареников с вишней на тарелках оставались лишь слабые розоватые сметанные следы.
Без краковской колбасы не обходился ни один поход в яхт-клуб. Ездили туда на трамвае. Один из взрослых жителей дворового королевства приносил себя в жертву и в будний день сопровождал малышню в поездке на пляж на целый день. Каждый участник похода снабжался головным убором, полотенцем, сменными трусами, деньгами на трамвай и авоськой со съестным. Нерабочий день позволял занять лучшее место под солнцем, возле самой воды. В кучу сваливались одежда, обувь, авоськи, и яхт-клуб оглашался радостными воплями вперемешку с взвизгиваниями от первого соприкосновения с прохладной, по сравнению с раскалённым южным полднем, мутноватой водой Буга. Первый заход в реку с заплывами до буйка, ныряниями, игрой в мяч длился не менее часа до полного посинения гусиной кожи наших перекупавшихся детских тел. Как только заканчивались подпрыгивания на одной ножке с вытряхиванием воды из ушей под мелкую зубную дробь, на нас немедленно накидывалось чувство голода, и каждый тянулся к заветному свёртку. Развернув промасленный вчерашний номер «Советского корабела», мы набрасывались на бутерброды с холодными котлетами, на завитки краковской, на варёные вкрутую яйца, на мясистые помидоры, запивая сухой паёк тёплым компотом из бутылки с этикеткой «Нарзан» или «Ситро».
Иногда по воскресеньям моя тётушка брала меня с собой на пляж. Она была соблазнительно пухленькой восемнадцатилетней девушкой с роскошной косой вокруг головы, с бабушкиными яркими голубыми глазками и врождённым румянцем на щеках. Ясное дело, её сопровождали толпа ухажёров и менее броские подруги. Из своих поклонников тётя выделяла молодцеватого светлоглазого брюнета в форме лётного училища с иностранным именем Эдуард. Мне он тоже нравился. Маленькие девочки, как правило, бывают на редкость вредными, я не была исключением, поэтому, улучив подходящий момент, невинно и громко обращалась к тётушке: «Мама, я хочу пить». Тётя вздрагивала, заливалась пунцовой краской и пыталась оправдаться: «Это моя племянница». Я не сдавалась, и кое-кто из молодых людей исчезал, не в силах смириться с ролью потенциального отчима. Тётка в отместку дразнила меня: «Дура, дура, замазура, полюбила штукатура. Штукатур не дурак, взял и продал за пятак», – и грозилась никогда больше не брать меня в яхт-клуб. Угроза звучала серьёзно. Мне не хотелось лишаться воскресных приятностей, особенно газировки с сиропом и стаканчика фруктового мороженого, поэтому я обещала мамой её больше не называть. Однако моя зловредность не давала сдержать слово, и с появлением нового воздыхателя всплывало обращение «мамочка».