Например, столь актуальное для манеры написания «Цукербринов» выражение «левой ногой» с лёгкостью трансформируется в «левый нагой» – объяснить это для нас, постмодернистов, так же просто, как что угодно другое: «нагой» – потому что наг человек является в мир, «левый» – потому что «Пелевин». Но и это выражение деконструируется дальше, до «лев и нагой»… в свете старательно-показательных, языческо-христианских отсылок, которые Пелевин кладёт как яйца, оно также актуально. Разница в том, что мы слепили два кубика, а Пелевин – двести двадцать два. И сложил из них низенький зубчатый заборчик. Домик старика Тыквы был бы трогательнее.
Теги: Виктор Пелевин , Любовь к трём цукербринам
«В нём Русь исчезнувшая пела...»
Михаил Синельников. Пустыня: Стихотворения. - М.: Исолог, 2014. – 128 с. – 500 экз.
Прочитав заголовок, вы, дорогой читатель, скорее всего, подумаете, что речь пойдёт об очередном деревенском орфее, поэте "от сохи". Как бы не так! Вашему вниманию предлагается лирика намного более широкого профиля. По-настоящему зрелая, сложная и порой философски-противоречивая. Глубокий омут – книга «Пустыня» Михаила Синельникова. И «Русь исчезнувшая» в его произведениях – как ни парадоксально – прустовская категория. Некая метафора, раскручивая которую, мы можем констатировать: в нём мир исчезнувший поёт. Отправимся же в сторону Свана и попробуем постигнуть, какой путь выбрал автор для обретения утраченного времени.
Для начала рассмотрим чисто технические особенности текстов поэта, заглянем в его творческую лабораторию. Далее разговор пойдёт «зажизненный», поэтому разберёмся с физикой, прежде чем приступить к метафизике. Необходимо отметить три основные стилистические особенности Синельникова, за счёт которых у читателя создаётся эффект полного погружения в текст. Во-первых, обращает на себя внимание тонкая музыкальность стихов. Классические, выверенные размеры. Автор понимает цену слов и не позволяет себе никаких вольностей, реверансов в сторону разговорного языка и дактилических изворотов, так свойственных современной поэзии. То же и с рифмами: они точны, но ни в коем случае не перетягивают на себя внимание. Результат – плавное течение стиха. Во-вторых, Синельников на высоком уровне владеет художественными приёмами, вызывающими доверие к стихотворению. Верное использование деталей, скажем, в начале стихотворения, даёт представимый, зачастую визуальный, образ. Пережив мгновение подлинности, волей-неволей начинаешь верить в то, что поэт говорит тебе далее. Схожий эффект даёт использование звукописи. К примеру, в стихотворении «Ак-Буура» читаем:
Бурлит река Ак-Буура,
Любимая Бабуром.
Теперь не видно серебра
В её потоке буром.
Эффект достигнут: мы услышали рокот воды на речных перекатах. Верим. И дальше совершенно живыми представляются и Скобелев, пьющий из реки, и Лиля Брик, стоящая на «мостике ишачьем». Третья особенность стихов, вошедших в «Пустыню», своевременное использование понятий, характерных для описываемой ситуации. Что имеется в виду? Вот захотел, скажем, дилетант написать про Среднюю Азию. Какие слова он включит в свой лексикон? Урюк, арык – и далее по списку, остроумно составленному знаменитым героем Ильфа и Петрова. У Синельникова не так. Читая стихотворение, чувствуешь туземный колорит описываемой местности. И помогает в этом не десяток затёртых словечек, а одно, но полностью раскрывающее туземный колорит. Гудит комузчи, клубится гармсиль, цветёт джидда – и вот уже мы оказываемся в системе координат Омара Хайяма и Ходжи Насреддина. И опять-таки – верим всему, что автор считает нужным до нас донести.
Прочитав «Пустыню» и приступив к её осмыслению, невольно задаёшь себе вопрос: какой же мир описывает Синельников? Вроде бы всё ясно: наш мир, ничего не выдумано, картинки более чем представимы. География стихов обширна. Взгляд автора охватывает пространство от берегов Латвии, покрытых барашками как бы пивной пены, до среднеазиатских пустынь. Но существуют ли эти, так любовно описанные и так зримо являющиеся в воображении, земли в реальности? Разумеется, нет. Дело происходит в совершенно ином пространстве. В пространстве памяти, мысли, да что уж там, – в душе автора. Поэт, попадая, если хотите, в платоновский мир идей, оказывается в пустыне (отсюда, вероятно, и название книги). Вокруг него ничего нет, исключительно белое и скоро утомляющее сияние чистого духа. Что же делать? Ответ однозначный: творить, заполнять пустоту. Но где же взять строительный материал, если вокруг – только свет и никакой материи? Тут-то поэт и понимает: «[?]всё, что нажил, – лишь душа твоя». И вот из неё, из души, из самых сокровенных закромов полубессознательной памяти и берётся то, что позволяет создать вокруг себя целый мир. Дальнейшее – дело мастерства и литературной сноровки.