Или вот фотография афиши вечера дагестанской поэзии. Ничего, казалось бы, особенного, но, если присмотреться к нижнему краю афиши, то увидишь дату: «Подписано к печати 11 июля 1944 г.». В столице, переполненной проблемами военного времени, нашлось время и место для подобного вечера! Открыл его Н. Тихонов, предоставивший слово докладчику К. Султанову, а затем Б. Пастернаку, Д. Кедрину, другим видным русским поэтам. В том же военном 1944-м отец совместно с С. Обрадовичем подготовил и издал в Москве сборник «Поэты Дагестана», привлекая к переводам лучших поэтов – Н. Асеева, Н. Тихонова, И. Сельвинского и др.
Даже в предельно экстремальных условиях не переставали работать «перекрёсток культур» и та мировоззренческая установка на сопереживание и соучастие, дефицит которой сегодня остро ощущается. Речь идёт об исторически сложившемся чувстве общего дома, о потребности во взаимоузнавании людей и литератур, когда открываешь для себя позитивный образ другого .
«Муса был татарин, – читаем в рассказе В. Шаламова «Студент Муса Залилов», – и как всякий «нацмен» принимался в Москве более чем приветливо». Заданная интонация безусловной доброжелательности к иноязычному товарищу по общежитию подтверждена выразительной подробностью: студенты «восхищённо следили за упражнениями Мусы при восхождении на Олимп чужого (русского. – К.С. ) языка». Позднее он станет Мусой Джалилем, напишет «Моабитскую тетрадь» и будет казнён фашистами в августе 1944-го…
Вынесенные на обложку послевоенной книги Р. Гамзатова три слова – «Дети дома одного» – сегодня однозначно обречены на включение в перечень стандартных советских идеологем. Но истины ради надо сказать о неконъюнктурном и чрезвычайно важном для молодых литератур смысле, открывавшем иную жизнь за пределами отцовской сакли («в мир большой я из малого вышел селенья»), приобщавшем к праву на изменение и развитие, «чтобы не был малым человек, принадлежащий малому народу». Невозможное становилось возможным: «Я с крыши горского аула сквозь даль, которой нет конца…». Ключевое слово здесь, конечно, даль…
Называя Гамзатова в ряду не менее известных писателей, М. Голубков в статье «Время держать ответ» («ЛГ», 11.02.2015) задаёт вполне резонный вопрос, обозначая свою позицию, возвращающую к объективному взгляду на вещи после пережитой тотальной дискредитации ценностей и иронического развенчания всего и вся: «…могли бы сложиться эти писательские судьбы именно так, как они сложились, в современной ситуации? Иными словами – вне культурной политики СССР, которая проводилась бескорыстно и последовательно? Смеем предположить, что нет!».
Добавлю от себя: переживание встречи с другой культурой, духоподъёмный эффект «дома одного», переживание родства человеческих душ («…и мне он был как брат» – русский поэт А. Тарковский о грузинском поэте С. Чиковани) были ресурсом творческого становления не меньшей значимости, чем национально-самобытная характерность. Ещё один штрих для полноты картины. Полезно иногда вспоминать о безошибочном музыкальном слухе мультикультурного проекта под «кодовым» названием «дружба народов» на националистические амбиции: тогда и представить себе было невозможно появление призыва «хватит кормить» тот или иной советский регион...
Приоритетное чувство очага, истока, корневой связи («о мой народ, и в радости, и в горе ты – это море, я – твоя волна») находилось в непротиворечивом союзе с не менее значительным «чувством семьи единой». Когда в 60-х годах прошлого столетия в газете «Литература и жизнь» развернулась дискуссия о возможной интеграции культур и наций в нечто единообразное и надэтническое, то национальные литературы, взбудораженные призраком гипотетического «слияния», ответили гамзатовским стихотворением «Родной язык»: «И если завтра мой язык исчезнет, то я готов сегодня умереть». Чётко сформулированная сентенция, мгновенно растиражированная, прозвучала в унисон со статьёй участника дискуссии В. Солоухина в защиту института национально-культурной самобытности. Представляя различные культурные традиции, русский прозаик и аварский поэт не только бескомпромиссно отвергли перспективу «жить единым человечьим общежитьем» в мире «без Россий, без Латвий», но и, что не менее важно, не поддались соблазну такой гиперболизации культурно особенного, когда оно «останавливается» в своей самодовольной отдельности и отделённости.