Вторая история имела резонанс за пределами Санкт-Петербурга. В 1995 г. было возбуждено уголовное дело по обвинению Леонова в контрабанде. Пользуясь правом БАН посылать книги за рубеж для книгообмена, Леонов с 1992 г. отправлял Савину издания Академии наук ХVIII века для «оценки». Проделки Леонова возмутили подчинённых: не доверяя прокуратуре, они подали жалобу в Государственную Думу, откуда в Санкт-Петербург пришло предписание разобраться. Заинтересовались и в Париже: допрошенный по поручению российских следователей их французскими коллегами Савин показал, что книги от Леонова он только получал, но ими не торговал, а хранил у себя, и что на подобном виде «сотрудничества» настаивал именно Леонов как непременном условии приобретения книг у «Русского библиофила». Обвинение в продаже Савиным «похищенных директором Леоновым книг» (по версии французских СМИ) в Национальную библиотеку подтверждения не нашло. Следствие российской госбезопасности подтвердило незаконное перемещение культурных ценностей через границу, однако вновь не выявило в действиях Леонова состава преступления.
Для Леонова результат был благоприятен – получение индульгенции многого стоит, а к грязи на репутации ему не привыкать. Правда, он не был приглашён в Париж на торжество открытия нового здания Национальной библиотеки, где руководство решительно вычеркнуло «вора» (использовалось это слово) из списка гостей; из торжественной речи был удалён раздел об установлении Петром Великим книгообмена между Санкт-Петербургом и Парижем. Многократно поминаемый журналистами «директор Леонов» с тех пор стал нарицательным для французских интеллектуалов обозначением советского научного чиновника, безнаказанно присваивающего культурные ценности для вывоза их на «растлённый бездуховностью» Запад. Россию представлял директор Российской Национальной библиотеки В.Н. Зайцев, а об истории с БАН говорили лишь в кулуарах.
Для Савина опыт делового сотрудничества с директором БАН оказался гибельным. Оправдывающийся всегда виноват, даже если говорит правду и ни в чём не виновен. Савину пришлось оправдываться в том, что он не соучастник «торговли украденными директором Библиотеки Академии наук редкими книгами». В течение года Савин давал показания следователям, отвечал на вопросы журналистов, наносил личные визиты лицам, мнением которых дорожил и которые не отвернулись после этой неблаговидной истории. Напомню, что Савин был единственным экспертом по русской книге в весьма замкнутом Национальном синдикате антикварных книг, члены которой – лица с незапятнанной репутацией. Савина знали, Савину поверили и его не исключили. Однако от этих переживаний он потерял жизнь. Реактивного происхождения рак был неумолим: организм сопротивлялся почти три года, но от двухметрового богатыря уже ничего не осталось.
Его собрание не рассеялось: купил американский университет; сам Савин нашёл пристанище на Сен-Женевьев-де-Буа. Всё меньше остаётся людей, помнящих его, как, впрочем, и иных тружеников зарубежной России. В книге «Когда мы в Россию вернёмся…» (СПб.: Росток, 2010), отчасти носящей мемуарный характер, я попытался сказать несколько слов о Савине. Можно было рассказать многое, но там он упоминался в ряду мне знакомых с конца 1960-х (А.П. Кривошеев, М.С. Каплан, А.А. Геринг, Д.А. Соложев, А.П. Струве, Н.Н. Евсеев, Г.В. Чижов, И.М. Лемперт, А.Я. Полонский). О всех продавцах русских книг (кроме, разумеется, Полонского и Лемперта) говорил с уважением. Про Савина рассказал кратко, но объективно, подтвердив его репутацию преемника Струве и Полонского по части знания русских книг. Историю отношений Савина с БАН не затрагивал, чтобы не омрачать его память всем тем, что может повлечь превратное толкование. В конце заметки о Савине (менее страницы) пошутил: «Главный заказчик на русские книги был Гавайский университет. Насколько я знаю, там, на Гавайях, Савину даже памятник поставили…»
Незлобивая шутка имела неожиданные последствия: объявился Леонов. К моему изумлению, несмотря на все выдвинутые против него публичные обвинения и крайне неблаговидную репутацию в России и за рубежом, он до сих пор занимает свою должность. На Западе подобное невозможно: если чиновник марает престиж ведомства, то его увольняют, не стесняясь в средствах. В своё время мне дали книгу «Библиотечный синдром» (СПб.: Облик, 1996. 629 с.), где Леонов изложил свою версию отношений с Савиным. Книга произвела отвратительное впечатление злобной агрессивностью: почти всех автор обвинял в заговоре против него. Показательно, что рецензии сотрудников Пушкинского Дома назывались «Не подавать ему руки» (Невское время, 1996. 5 октября) и «Синдром хамства» (Аргументы и факты, 1996. № 50).
В веке минувшем имя Леонова всплыло однажды – когда в июле 1997 г. в Ницце в основанном моим братом Аленом и мной Франко-русском доме творчества у нас гостил Д.С. Лихачёв. В книге «Когда мы в Россию вернёмся…» я рассказал о шести встречах с ним, состоявшихся с 1992 по 1999 г., – все они остаются для меня праздником. Во время беседы в Ницце всплыла история Савина, и я впервые увидел Лихачёва в гневе. Дмитрий Сергеевич был предельно точен в оценке тех или иных лиц, исключительно деликатен в словоупотреблении и не был склонен к злословию об отсутствующих, но при имени Леонова его буквально затрясло – настолько Лихачёв разволновался. Директора БАН называл «трамвайным хамом», «книжным вором», «злобным, завистливым и невежественным подонком» и т.п. Как мне сообщил Лихачёв, даже то, что сообщалось во французских СМИ, создаёт излишне благостный облик Леонова по сравнению с тем, что он представляет собой на самом деле.
Узнав, что слова «трамвайный хам» мне незнакомы, Дмитрий Сергеевич подчеркнул неизменность маргинальной субкультуры и совершил экскурс в её историю. Лихачёв помнил многие мелочи быта Санкт-Петербурга – Петрограда – Ленинграда даже в самых низменных его проявлениях. В частности, таким был «трамвайный хам», являвшийся атрибутом общественного транспорта конца 1910-х – начала 1980-х. Каждый житель города хорошо представлял подобного типа: подонок с наглой самодовольной рожей: сперва ко всем приставал, затевал ссору, затем всех учил жить, ставя в пример себя и всячески при этом оскорбляя окружающих, не стесняясь в выражениях и чувствуя безнаказанность. Непротивление хаму было обусловлено тем, что хоть всем он и осточертел, но все молчали – никто не хотел связываться, ибо каждый знал, что ему выходить раньше, а с хамом пусть разбираются другие, кто поедет с ним дальше…
Дмитрий Сергеевич полагал, что подобный типаж ушёл в прошлое, пока не встретил его в конце 1980-х в лице Леонова. Бывший парторг Института культуры был назначен на престижный пост директора Библиотеки Академии наук СССР. Внешность, интонация и манера поведения совпадали полностью, вплоть до молчаливого самоустранения окружающих. В лице Леонова «трамвайный хам» поднялся на высшую ступень: статус главы академического учреждения легитимизировал все его действия, что бы он не вытворял.
На мой вопрос – как подобная личность могла занять столь значимый пост – Дмитрий Сергеевич ответил, что сын лагерного надзирателя Леонов во время службы в Институте культуры подлостью настолько снискал благорасположение партийных верхов, что даже был рекомендован на пост директора Библиотеки ООН в Нью-Йорке. Леонов имел библиотечное образование и знал английский язык; поскольку библиотека ООН всегда была советской вотчиной, то проблем не было. Подводил послужной список: переход с анекдотического поста парторга Института культуры на престижную должность директора Библиотеки ООН вызвал бы насмешки, а посему Леонова на полгода назначили заместителем директора БАН. В 1988 г. там произошёл пожар, прежний директор попал в больницу, и Леонов занял его кресло. (Разумеется, после пожара путь в Нью-Йорк был заказан.)
На второй вопрос – как после того, что Леонов был дважды схвачен за руку при попытке торговли редкими библиотечными книгами ХVIII века, причём один раз ему удалось даже вывезти их за границу, всё ему сходит с рук, даже явная уголовщина – Дмитрий Сергеевич ответил, что Леонов явно кому-то нужен, раз власти им довольны и во всём его покрывают, несмотря на все протесты и Лихачёва, и ряда видных учёных. (Были названы фамилии и протестующих, и покровителей Леонова – мне они ни о чём не говорили). О сыне лагерного надзирателя и парторге от культуры узник Соловецкого лагеря говорил с нескрываемой брезгливостью: я никогда не видел его таким.