…Моя злая ирония направлена не на Юрия Трифонова, а на его идеалы. Я, конечно, понимаю: в адском болоте чад горелых сковородок – с отчаянья – можно принять за аромат райской розы. Но ведь победа над адом начинается со спокойного осознания того, что в аду не бывает райских роз.
Юрий Трифонов мог обманываться; но он не хотел сознательно лгать – и потому дорог мне. В отличие от большинства советских писателей, подгонявших все ответы «под решения учебника», Юрий Трифонов был честен: если он не понимал чего-либо, он ставил на полях вопросительные пометки.
Есть одна тема, которая постоянно мучила его, ключевая, основополагающая тема творчества Юрия Трифонова. Я определил бы её так: буржуазное отчуждение в небуржуазном (советском) обществе.
По мнению Маркса, причина отчуждения человека от другого человека – частная собственность. Как известно, в СССР частная собственность была запрещена; частнопредпринимательская деятельность являлась уголовным преступлением, и потому в Советском Союзе не могло быть – по крайней мере теоретически – всесильных богачей и униженных бедняков. Личная собственность в СССР не была запрещена, но советская общественность воевала с «вещизмом», с «мещанством». Также она боролась против «интеллектуального мещанства», против любых форм «избранности»; слово «элита» в советском дискурсе стало почти ругательством. И тогда советские интеллигенты взяли в качестве «всеобщего эквивалента» «моральные достижения». Они начали строить символические капиталы из собственной чуткости и самоотверженности, из реальных или мнимых душевных ран, из услуг и уступок, из «братской помощи» – и устроили себе такой ад, что Диккенс отдыхает. Стало невозможно сделать любой малый шаг – хотя бы разменять жилплощадь, – не подорвавшись при этом на минном «моральном поле». Проза Юрия Трифонова усеяна «ужасами и кошмарами морального поля». В ней обычнейшие люди (и интеллигенты вдобавок) так куражатся и пресмыкаются, так мучают всех вокруг… что лучше б эти драматурги, искусствоведы, завлабы, младшие референты и старшие научные сотрудники были бы теми, кем их сотворила природа, – купцами, лавочниками, приказчиками, коммивояжёрами. Буржуазные, торгово-рыночные отношения предполагают наличие неких «правил игры»; «трифоновские интеллигенты» едят друг друга поедом, потому что не могут не играть, но лишились правил игры; они играют без правил, они не на своём месте.
Однажды Юрий Трифонов, описывая свой ад, уловил то, что я вижу как возможный путь к выходу из ада. Правда, сам автор не поверил в этот путь, отшатнувшись от него.
…Повесть «Предварительные итоги» – внутренний монолог Геннадия Сергеевича, типичного «трифоновского персонажа», интеллигента, задавленного бытом и разъятого компромиссами. Геннадию Сергеевичу 48 лет, он профессиональный переводчик стихов, переводит по подстрочнику со всех языков мира (кроме тех двух, которые немного знает). Свою работу Геннадий Сергеевич не любит, считает её глупостью и каторгой, но ничего другого делать он не способен. В пылу ссоры сын бросает ему: «Производишь муру». Геннадий Сергеевич оскорблён – как отец и, главным образом, как «добытчик» («на эту муру я тебя поил и кормил»), но не как творец; в душе он согласен с тем, что «производит муру». Переводимая им поэма Мансура «Золотой колокольчик» впрямь смотрится мурой, но ведь мы знаем о ней только со слов Геннадия Сергеевича; может быть, в оригинале она вовсе не мура (и в переводе не станет мурой, если найдётся переводчик, любящий своё дело). Геннадию Сергеевичу не до поэтики-эстетики – он человек высоконравственный; Геннадий Сергеевич всегда руководствуется этикой, он смотрит на всё с горных вершин этики, и, наверное, поэтому мерзости вокруг него множатся в геометрической прогрессии.
Миропонимание Геннадия Сергеевича таково: вот его жена Рита увлеклась философской литературой («полузапрещёнкой») – Геннадий Сергеевич враз вынес вердикт: пустая трата времени, кому нужны все эти Леонтьевы и Бердяевы («Белибердяевы»)? Дяденьке невдомёк, что К. Леонтьев и Н. Бердяев – противоположности. Он же не читает книг, ему хватает книжных заголовков. В юности он охмурял девчонок знанием немецкоязычных заглавий из Ницше; если б раскрыл томик Ницше, узнал бы, что «мораль – важничанье человека перед природой». Или ещё: Рита стала ходить в храм; и на это у муженька готова оценка: вера без добрых дел мертва; климакс у тебя, матушка, – тебе б не по храмам шастать, а холодной водой обтираться. Диккенсовский скряга или Иудушка Головлёв могли возродиться звоном колоколов, раскаяться; но случай Геннадия Сергеевича безнадёжнее; этот человек замурован в собственной моральности. Он вечно кается, но покаяние для него – не переосмысление («метанойя» – в переводе с греческого языка), а отработка права судить всех и вся с нравственных позиций.