Прочитав такое, задумаешься, где ты: в шарашкиной палате или в палате № 6.
Теги: литературный процесс
Свидетельство расплаты
В сегодняшней публикации мы вновь обращаемся, хотя и в несколько ином ракурсе, к кругу проблем, поставленных в первой статье цикла «Мировая словесность: взгляд из XXI века». Напомню читателям, что в открывшей этот цикл статье профессора М.М. Голубкова («ЛГ», 11.02.2015) шла речь, в частности, о литературоцентризме русской культуры – о том, что именно литературе всегда принадлежала ведущая роль в формировании национальной картины мира, что литература несёт в себе «генетическую память» нации и именно благодаря литературе человек ощущает себя причастным к событиям национальной истории; о том, что литература во многом моделирует образ мышления и поведения человека, внушает представления о должном и недолжном и играет в конечном счёте важнейшую роль в формировании этического кодекса личности.
В связи с размышлениями на эту тему невозможно не вспомнить о фигуре, занимающей особое место в истории русской литературы ХХ века, – о ярком прозаике и, пожалуй, не вполне оценённом на сегодняшний день поэте, о человеке, судьба которого являет собой образец мужества, о писателе, внимание и интерес к творчеству которого сегодня всё возрастает, – о Варламе Тихоновиче Шаламове.
Как творчество Шаламова соотносится с теми проблемами, которые были обозначены в головной статье нашей рубрики? Как сам Шаламов ответил бы на вопросы о роли литературы в формировании общественного и личного сознания? О нравственной миссии, традиционно присущей русской литературе? О том, каковы задачи литературы и возможно ли говорить о нравственном долге писателя и поэта?
Выявить и сформулировать позицию Шаламова по перечисленным вопросам – задача непростая. Проблема мировоззрения Шаламова таит в себе целый ряд сложностей и подводных камней, но тем не менее постараемся представить эстетическую и идеологическую позицию писателя с возможной отчётливостью.
Среди высказываний Шаламова о литературе есть несколько броских заявлений, на которые мы, читатели и литературоведы, часто и опираемся, стремясь прояснить для себя взгляды Шаламова и круг его мировоззренческих представлений. Чаще всего вспоминаются фрагменты из черновых записей Шаламова 1970-х гг. Это декларативные, резкие по тону и, казалось бы, совершенно недвусмысленные высказывания: «Я не верю в литературу. Не верю в её возможность по исправлению человека. Опыт гуманистической русской литературы привёл к кровавым казням двадцатого столетия перед моими глазами». Или: «Искусство лишено права на проповедь. Никто никого учить не может, не имеет права учить. Искусство не облагораживает, не улучшает людей». В духе этих утверждений – и слова Шаламова из письма к И.П. Сиротинской тоже начала 70-х гг.: «Крах её (литературы. – Д.К. ) гуманистических идей, историческое преступление, приведшее к сталинским лагерям, к печам Освенцима, доказали, что искусство и литература – нуль». А вот высказывания Шаламова о содержании искусства (цитируем опубликованные черновики тех же лет): «Есть какая-то глубочайшая неправда в том, что человеческое страдание становится предметом искусства, что живая кровь, мука, боль выступают в виде картины, стихотворения, романа». Казалось бы, позиция Шаламова ясна? Литература себя дискредитировала, она полностью лишена морального, проповеднического пафоса, не играет никакой воспитательной роли и ничему не способна научить человека. Так? А если основой романа, повести или стихотворения становится пережитое человеком страдание, тогда искусство оказывается лживым, потому что, по словам Шаламова, «никакой Ремарк не передаст боль и горе войны».
Но, быть может, рассуждая о взглядах и эстетике Шаламова, нужно ориентироваться не только на поздние высказывания писателя, но и на весь комплекс его размышлений о литературе – на его статьи, на частные письма к разным адресатам и – в первую очередь! – на его прозаическое и поэтическое творчество.
Откроем письмо Шаламова Б. Пастернаку от 28 марта 1953 г. «Задача поэзии, – утверждает Шаламов, – это нравственное совершенствование человека – та, та самая задача, которая стоит в программе всех социальных учений, спокон веков лежит в основе всех наук и всех религий. Никакой другой задачи ни у каких поэтов, хотя бы и Виллонов, – нет». Откроем статью Шаламова «О прозе»: «Колымские рассказы» – попытка поставить и решить какие-то важные нравственные вопросы времени, вопросы, которые просто не могут быть разрешены на другом материале». Всякий большой художник, как доказывает Шаламов в очерке «Об одной ошибке художественной литературы», должен «заклеймить всё нравственно негодное». Все эти слова Шаламова прямо свидетельствуют о том, что он ставит перед литературой в первую очередь именно моральные задачи, а искусство вообще воспринимается им как важнейший инструмент воздействия на нравственное сознание человека.
Как известно, самой точной и достоверной характеристикой позиции писателя и поэта является его творчество. Обратимся к шаламовской прозе, о которой сам автор неоднократно говорил, что она сугубо документальна, что в «Колымских рассказах», в частности, он стремится к правдивому отражению фактов («Нужно и можно написать рассказ, который неотличим от документа»). Конечно же, фактологический аспект текстов Шаламова невероятно значим. Никто не станет отрицать, что проза Шаламова, наряду с документальными произведениями Солженицына, – важнейшее, ценнейшее свидетельство национальной трагедии ХХ века, трагедии лагерей. Но означает ли это, что рассказы и очерки Шаламова ограничиваются фактографией, документалистикой? Безусловно, нет! Проза Шаламова несёт в себе огромный нравственный заряд. Ведь Шаламов показывает не только гибельную, растлевающую силу лагерей, но и возможности противодействия ей: достаточно вспомнить известный рассказ «Выходной день», где заключённый – священник Замятин – на лесной поляне, один, служит литургию; или рассказ «Апостол Павел» – об арестанте Фризоргере, для которого опорой и источником сил становятся, во-первых, молитва, а во-вторых – мысли о любимой дочери. Наконец, кому-то из заключённых, в том числе и самому Шаламову, возможность нравственного противостояния в лагере давало хранимое памятью поэтическое слово – чужие и свои стихи. «У каждого грамотного фельдшера, сослуживца по аду, оказывается блокнот, куда записываются случайными разноцветными чернилами чужие стихи – не цитаты из Гегеля или Евангелия, а именно стихи», – читаем в рассказе «Афинские ночи». «Мои стихи – пример душевного сопротивления, которое оказано растлевающей силе лагерей», – признавался Шаламов в эссе «Свободная отдача». Именно стихи дают возможность сохранить себя как личность, и в конечном счёте становятся жизненной опорой – об этом Шаламов размышляет и в своей лирике, и в прозе.
Бесспорно, Шаламов отрицал какой бы то ни было позитивный, положительный элемент в лагерном опыте. Хрестоматийно известны слова Шаламова о том, что «лагерь – отрицательная школа жизни целиком и полностью. Ничего полезного, нужного никто оттуда не вынесет <...>. Там много такого, что человек не должен знать, а если видел – лучше ему умереть». Но если у человека в долагерной, или, как пишет Шаламов, «первой» жизни, было что-то, что создавало нравственную опору, нравственный фундамент личности, будь то вера, творчество или нечто иное, то человек может найти в себе силы сопротивляться растлению и «расчеловечиванию». В этом смысле для позиции Шаламова характерен глубинный оптимизм. Шаламов верит в возможность противостояния и показывает это противостояние в своих рассказах и стихах. Можно утверждать, что творчество Шаламова органично продолжает линию, в целом характерную для русской литературы, когда на первом плане для писателя оказываются поиски моральных ориентиров, стремление ответить на сложнейшие этические вопросы – для Шаламова это прежде всего вопрос о сохранении человеческой личности в нечеловеческих условиях. Ответ Шаламова – отнюдь не только пессимистический, это ответ писателя-моралиста и даже писателя-проповедника.