А какой нежной, ласковой, тихой была когда-то Наталья – ничего общего с нынешней сварливой бабой… Угадывала любое его желание, предупреждающе следила за движениями, стремилась угодить за столом, а когда он собирался на охоту, незамедлительно бросалась готовить ему «тормозок» - мешочек с едой, - и ни разу не обрезала худым словом, не сказала, чтобы сидел дома и не рвал одежду в таком пустом занятии, как походы в тайгу. Но прошло время, и Наталья стала другой…
Жена хлестала и хлестала Студёнкина обидными словами, он опускал глаза всё ниже, ощущал, как у него гулко, будто он попал в воздушную пустоту, дергается кадык, да боль, что раньше проходила довольно быстро, он умел справляться с ней, - сейчас почти не проходит, накапливается, оседает в нём.
Он понимал, что это плохо, всякой боли нужен выход, она не должна скапливаться, но боль скапливалась в нём. Взгляд его упал на собственные сапоги – разношенные, потерявшие форму, вытертые до корда кирзачи. Давно надо было бы купить новую обувь и себе, и Наталье, и Ленке с Митькой, - давно… Но денег нет и не предвидится.
Сделалось обидно. Так обидно, как никогда не было, внутри шевельнулось что-то сосущее, тяжёлое, будто там поселилась большая, крапивно острёкающая медуза. Почувствовав, что медуза собирается двинуться вверх, закупорить ему глотку, Студёнкин задержал в себе дыхание, перекрыл дорогу медузе, но она была хитрее, проворнее, сильнее его.
Лицо у Студёнкина дрогнуло, губы тоже задрожали, он прикусил их зубами, вначале нижнюю губу, пробив её до крови, потом верхнюю…
- Ну что, так и будем жить дальше? – Наталья фыркнула зло и подступила к мужу, махнула перед его лицом кулаком. – Божьим духом питаться, на Божью благодать надеяться? А? – Она начала хлестать Студёнкина словами более обидными и грубыми, чем те, что произносила раньше – ну будто в нехорошей книжке вычитала их: - Ничтожество! Пустое место! Холодец! Очёсок! Обмылок! Мямля! Рохля! Тунеядец! Колбасный огрызок! Бараний хвост! Очёсок!
«Повторяешься, мать, - устало и горько отметил про себя Студёнкин, - обидное слово «очёсок» ты произнесла два раза».
- Очёсок! – в третий раз повторила Наталья, знакомо мазнула рукой по воздуху перед самым лицом Студёнкина и заплакала.
Слезы её добили Студёнкина, он, ощущая жжение под ресницами, - глаза начало резать, будто он долго смотрел на яркий весенний снег, отвернулся от жены, отёр рукой влажное расстроенное лицо и сделал несколько шагов в сторону, обходя Наталью.
В селе у Студёнкина был давний дружок – можно сказать, кореш, ещё со школьной скамьи корефан, за одной партой сидели, - по прозвищу Навага. С одной стороны, у него фамилия была «наважья» - Наважин, с другой, он рыбу ловил как никто ловко, никогда домой не возвращался без добычи, потому и называли его так. Студёнкин пошёл к нему. Слишком тяжело было на душе у Студёнкина, надо было хотя бы часть этой тяжести переложить на другие плечи – вдруг легче станет?
Егор Наважин находился дома, сидел, сгорбленный, за тёсаным деревянным столом, который никогда не мыл, а после каждого обеда-ужина скоблил широким охотничьим ножом, поэтому стол у Наваги был белее, чище, чем у любой, даже самой чистоплотной хозяйки, - и ел картошку. Отдельно, в алюминиевой миске, горкой высилась мелкая беломорская селёдка, похожая на салаку, хлеб был навален прямо на стол, лежал рядком на широкой скоблёной доске.
Увидев приятеля, Навага сделал широкий гостеприимный жест рукой:
- Садись! – Вытянул из миски одну изящную рыбинку, пожаловался с виноватыми нотками в голосе: - А я, понимаешь, есть чего-то захотел…
У Наваги была манера, словно бы в подражание одному шибко высоко забравшемуся человеку, к месту и не к месту произносить слово «понимаешь», а в остальном он был вполне нормальным мужиком.
Студёнкин молча сел рядом за стол. Навага придвинул ему миску с картошкой:
- Навались!
В ответ Студёнкин сделал неопределенный жест, Навага сожалеюще вздохнул, взял одну картофелину и проглотил ее целиком. Зажевал селёдкой.
Прошло минут пять. Студёнкин молчал и Навага тоже молчал, сосредоточенно жевал, выуживая из миски картофелину за картофелиной и заедая ее селёдкой. Такое молчание могло длиться часами. И Навага и Студёнкин принадлежали к категории людей, которым совсем необязательно было говорить, они вполне обходились молчанием и прекрасно понимали друг друга.
- У меня к тебе дело, - наконец произнес Студёнкин.
- Давай, - великодушно разрешил Навага, мазнул серебряным селёдочным лезвием по воздуху. Ел он селёдку, как и все северяне, вместе с костями, - кости только вкусно хрустели на зубах, - оставлял лишь голову. Головы он грудкой складывал на куске газеты.
Старенькие глазастые часы-ходики, висевшие на стенке, зафыркали, зажужжали, сделали четыре дребезжащих удара. Четыре часа дня. На улице начало темнеть. Темнота в последней трети августа здесь наваливается быстро и нет от неё спасения.
- Обещай выполнить одну мою просьбу, - сказал Студёнкин и замолчал. Судя по его лицу, он только что принял какое-то решение, брови на его лице сошлись в одну упрямую сплошную линию.
Навага перестал есть, внимательно посмотрел на приятеля и отодвинул миску в сторону.
- Обещаю, - негромко произнёс он.
- Обещай вот что,.. – Студёнкин замялся, у него словно бы что-то застряло в горле, лицо мученически перекосилось, он задышал часто, надорванно и Егор Наважин протянул руку, чтобы пощупать его лоб.
- Слушай, ты случаем не заболел?
Студёнкин закашлялся, похлопал себя ладонью по рту.
- Нет. – Снова закашлялся. Гулко, с надрывом, ломая себе что-то внутри. Повторил: - Нет.
Прошло минуты три, прежде чем Студёнкин заговорил снова:
- В общем, когда меня не будет,.. – он неопределённо помотал рукой в воздухе, - ружьё мое... отдай… в общем, Митьке, сыну моему.
Навага резко выпрямился над столом:
- Ты чего буровишь, Витёк?
Студёнкин вздохнул. Было сокрыто в этом вздохе нечто такое, что мгновенно вызвало в Наваге острую тревогу, он невольно зажмурился, будто получил удар кулаком в живот, под грудную клетку.
- Да не буровлю я. Все мы ведь смертные, - отведя взгляд в сторону, произнёс Студёнкин голосом, в котором появились упрямые нотки. – Смертные ведь? Совершенно точно – смертные мы. Костяные, мясные, нервенные… Смертные, в общем.
Лицо у Студёнкина потяжелело – это было хорошо видно, - появилась в нём некая восковая белизна, что появляется обычно у людей, замёрзших в пургу в снегу – на них, мёртвых, одеревеневших от лютой стужи, невозможно бывает смотреть. Такое же лицо было и у Студёнкина. Навага запоздало вздрогнул, подёргал одним плечом – ему сделалось холодно.
- В общем, я тебя попросил, а ты… ты обязан исполнить мою просьбу, - сказал Студёнкин Наваге. Ты мой друг и не имеешь права мне отказывать. - Он зажал лицо двумя ладонями, посидел несколько минут неподвижно и молча, - Навага тоже молчал, он не мог говорить, - потом поднялся с места. – В общем, ты всё понял, Егор.
Навага очнулся и с мучительным выражением на лице помял себе горло, будто от этого зависела его способность говорить, мотнул головой неверяще и произнёс хриплым, совершенно чужим голосом – он уже обо всём догадался и не хотел верить в свою догадку:
- Ты не дури, Витюха, ты только не дури…Ладно? А?
Он еще что-то бормотал, взмахивал руками, тыкал пальцами в воздух, но всё это было пустым сотрясением пространства: во-первых, Студёнкина в его доме уже не было – исчез приятель, словно дух бестелесный, без единого звука (охотник же), а во-вторых, Навага хорошо знал своего друга – если тот что-то задумал, то ни за что не свернёт с дороги, по которой пошёл – обязательно доберется до цели.
- Ах ты, Боже ж ты мой, - заметался по дому Навага, не зная, что делать, - ах ты, Боже ж ты мой! – потом, обессиленный, с каким-то чужим, обвядшим лицом, сполз с лавки на пол и опустил голову. На нос ему поползли слёзы.
Дома на севере строят высокие, с таким расчётом, чтобы на улицу можно было не выходить неделями – особенно в пургу, когда всякий, даже высокий дом может быть засыпан снегом по самую трубу, - и набивают дом на зиму всем, что необходимо для жизни. В первую очередь – дровами и сеном для коровы, отдельно хранят муку и картошку, капусту, морковь, брюкву – словом, всё, что может дать скудная здешняя земля, держат также грибы и солёную рыбу. Рыбу вяленую хранят на чердаках, ну а свежую, только что вытащенную из-под беломорского льда навагу, либо бескостных, схожих с большими червями миног, пойманных в реке в специальную ловушку, - кто где…