Примерился ногою к курку – получилось… То, что надо. Тем не менее Студёнкин поморщился – не хотелось разуваться. Было холодно.
Он вновь замер, погрузившись в короткую, нехорошую, какую-то оцепенелую думу. В углу, обманутая тишью, завозилась, забренчала чем-то сухим, звонким, мышь – похоже, пыталась уволочь к себе в норку кусок старой, отвердевшей до стеклянной ломкости печенюшки, с делом этим несложным не справилась и растерянно выскочила на открытое пространство.
Увидев человека, мышь пискнула и исчезла. Студёнкин усмехнулся, позавидовал остро: у этой маленькой норушки проблем с деньгами нет и никакая мышиная Наталья не орёт на норушку оглашённо, душу не вытряхивает, денег не требует…
Эх, люди, люди! До чего же вы дожили, кем стали! Вывернутыми наизнанку первобытными существами, вот кем вы стали, люди! Никакой зверь не станет расправляться с себе подобными, живущими по соседству, в одной норе, из своего же рода-племени, как это делают люди – не станет унижать, топтать. Закон этот для всех одинаков, даже для тараканов – не убий себе подобного! А люди делают это сплошь да рядом. И с удовольствием делают, вот что удивительно. Мда-а.
Студёнкин нагнулся, упёрся носком левого сапога в пятку правого. Портянка разбухла от влаги, сапог не захотел слезать с ноги.
Покряхтев немного, Студёнкин надавил, за ушки расправил голенище своего видавшего виды кирзача и вскоре сапог, как ни сопротивлялся, сполз с ноги вместе с портянкой. Студёнкин помял бледные затекшие пальцы, возвращая им жизнь, расправил на лохматуре петлю.
Только прицелился, чтобы сунуть в нее большой палец правой ноги, как петля смялась… Студёнкин совершенно не к месту вспомнил, как однажды вообще чуть не лишился ноги.
В деревню к ним тогда пришла нехорошая новость: медведь напал на человека – полоротого городского жителя, подрядившегося в бригаде лесорубов валить лес. Городской добытчик этот часто отлучался от бригады – то под кустиком посидеть, то сигаретку высмолить. Под кустом его и выследил хрюкастый… И ладно бы медведь этот тут же под снег ушёл, в берлогу залег – дело происходило в начале декабря, снега выпало сверх нормы, по горло, - он стал мотаться по лесу: следы медведя находили то в одном месте, то в другом. Плохой это был медведь. Шатун.
А шатуны на зиму в берлоги вообще не ложатся, бродят по земле и куролесят, куролесят и бродят. Студёнкин получил заявку на отстрел шатуна и пошёл в лес. Выслеживал его несколько суток. Шатун все просёк и стал выслеживать Студёнкина.
Оба они оказались опытными охотниками, а раз это было так, то не встретиться они не могли.
Встретились. На поляне, окруженной ровными и стройными, похожими на девчонок ёлками. Медведь проворно плыл к Студёнкину по снегу, оставляя на поверхности лишь кривой хрюк, похожий на перископ подводной лодки. К сожалению, охотник слишком поздно засёк его, рванул с плеча ружьё и выстрелил навскидку, почти не целясь.
Позиция, которую занимал Студёнкин, была выгодная – куртина, гладким, хорошо обтоптанным лбом вылезающая из снега, будто остров из воды. Шатун плыл совершенно бесшумно – ни вкрадчивого шороха пересыпающегося с места на место снега, ни запаренного дыхания, ни предупреждающего шума сосновых лап – Студёнкин почувствовал зверя корнями волос, спиной, лопатками, почувствовал в самый последний момент… Через несколько мгновений стрелять было бы поздно.
Пуля всадилась медведю в узкий лоб, взбила целый ворох искр, будто попала в железо, скользнула вниз, разодрала шатуну морду и с шипением нырнула в снег.
Студёнкин выстрелил во второй раз. Лоб у медведя действительно был железным, но стрелять было больше некуда, только в голову.
В глазницу он опять не попал – пуля, как и в первый раз, пропорола шкуру, выстригла клок волосьев и нырнула в сторону. Если в первый раз шатун промолчал, стерпел, то сейчас взревел. Взревел с такой силой, что с еловых лап посыпались комки снега. Студёнкин выругался и поспешно разомкнул ружьё.
Инжектор одного ствола послушно выковырнул гильзу и она шлепнулась в снег, вторая гильза подалась лишь чуть и не вылезла. Счёт пошёл на мгновения. Студёнкин двумя ударами кулака загнал невыскочившую гильзу назад в ствол – доставать нож и выколупывать её было поздно, - в свободное гнездо забил свежий патрон и выстрелил снова.
Третья пуля попала в цель, шатун, тряся головой, приподнялся над снегом, обрызгал Студёнкина кровью и повалился на обтоптанный пятак. Студёнкин поспешно отскочил назад, больно впился спиной в тупой твёрдый сук, постарался как можно теснее прижаться лопатками к стволу. В следующий миг понял, что он попал в ловушку – застрял между двумя близко растущими стволами.
- Хэ-э-э! – само по себе выдавилось из него неверяще.
Медведь распластался на взлобке, ткнулся в него хрюком, обхватил лапами, словно бы хотел вдавиться в землю, раствориться в снегу, во льду, застонал надорванно, по-ребячьи тонко, потом, будто бы вспомнив о чём-то, вскинул лапы и начал щёлкать длинными чёрными когтями, шарить у себя над головой.
Один раз зацепил меховой сапог, рванул его с силой, содрал союзку, сшитую из прочной яловой кожи, вывернул наружу собачий подбой, следом содрал низ голенища, располосовал его, как бритвой, вспорол также шерстяной носок, сделал ещё одно резкое движение, но цели своей не достиг – замер. У медведя остановилось сердце.
Шкуру его пробила дрожь, шерсть на загривке поднялась колючей волной. Студёнкин со стоном разъял ствол – инжектор и на этот раз выбил только одну гильзу, вторая осталась в гнезде, - в освободившийся чёрный проем загнал новый патрон.
Стрелять не пришлось. Шерсть, вздыбившаяся на медвежьем загривке, опала, зверь замер. Когти на лапах дважды звонко щёлкнули и тоже утихли.
Минут двадцать понадобилось Студёнкину, чтобы высвободить ногу. Потом он долго сидел в стороне на кривулине, не засыпанной снегом, подложив под ноги лыжи, чтобы не провалиться в сыпучую глубь, и курил. Смотрел на окровяненный разодранный сапог, морщился, размышлял о жизни, которая, оказывается, может прерваться так просто, буквально в несколько мгновений, очень обыденно, и курил… Когда сигарета кончилась, перестала гореть, зажёг другую.
Он поплевал на пальцы, помял их, чтобы гнулись лучше, снова поплевал и вторично расправил петлю на лохматуре. Натянул петлю на большой палец правой ноги.
Тогда за убитого шатуна ему никто даже «спасибо» не сказал, мясо медведя пришлось оставить в лесу, поскольку зверина испробовал человечины и есть его было нельзя. Шкуру председатель их конторы, именуемой новомодно РПХ, подарил какому-то чину в городе Онеге, а Студёнкина впряг в тяжёлую сельскую работу – будто вола в тягловое ярмо, - работу, за которую денег не платил, но исполнять её требовал.
Из-за этой неоплачиваемой работы «на дядю» жизнь Студёнкина, собственно, и дала трещину. Наталья никак не поддержала его, не поняла ситуации – она, похоже, никогда не понимала Студёнкина, даже, наверное, в первый месяц жизни, именуемый медовым, в который жена обычно очень хорошо понимает мужа. А муж – жену. Как говорят, всякое рождение является началом смерти, а первый день жизни – первым шагом к кончине… Так и медовый месяц является началом распада только что родившейся семьи. Гарантией продолжительности семейной жизни могут быть только крепкие нервы. Если они окажутся крепкими, то супруги будут жить вместе. Терпеть друг дружку, маяться, но жить.
А вот у Студёнкина нервы оказались некрепкими, точнее – не хватило их. Он решил, что жить… в общем, хватит жить. Все!
Лицо у него опять обрело горькое выражение, подбородок потяжелел, на глаза наполз туман. А может, это и не туман был вовсе…
Он поправил лохматуру на ноге. Поспешно подвёл стволы ружья себе под подбородок и, крепко держа «тулку» обеими руками, дёрнул большим пальцем правой ноги за петлю.