Привет тебе, Гуниб, – судьбы моей опора!
Здесь каждая скала – моих основа дней.
Здесь девушка глядит на утренние горы
И, улыбнувшись мне, скрывается в окне.
Улыбка говорит, что молодость воскреснет,
Что негасим её непобедимый свет,
Что первая любовь прекрасной первой песней
Сверкает до сих пор росою на траве,
Что счастье, словно тур над серебром потока,
По зелени холмов летит за окоём,
Что вслед ему мои признаний давних строки
Берёзы шелестят на языке своём.
Благодарю, Гуниб, за сказочное чудо,
Которое с душой моею совершил,
За то, что сердцем вновь я прикасаться буду
К букету звёзд твоих над башнями вершин!
За то, что с небом здесь готов навеки слиться,
За то, что дни мои здесь горы сберегли!
Привет тебе, Гуниб, заветная столица
Любви и красоты моей родной земли!
Перевёл Юрий ЩЕРБАКОВ
НОЧНОЙ ЦВЕТОК
День сгорел и угас,
И уснули цветы.
На земле в этот час
Только сны и мечты.
И один лишь цветок,
Что сквозь камень пророс,
До рассвета цветёт
Средь полуночных грёз,
Как на небе звезда,
Как во мраке свеча,
И поёт он, когда
Все другие молчат.
И от той красоты
Средь видений и снов
Все земные цветы
Пробуждаются вновь.
– Кто же этот цветок?
Эй, поэт, отвечай!
– Эта песня моя,
Что цветёт по ночам.
Ведь поэту нужна
Только песня одна,
Вдохновенья исток –
Полуночный цветок.
ДВОЕ
1.
Ребёнок резвый по дороге мчится,
Смеясь от счастья.
Какая радость нынче у мальчишки,
Чтоб так смеяться?
Старик седой над посохом склонился,
Рыдает глухо.
Какой печалью он отяготился,
Упавший духом?
Смеюсь и я порою, как ребёнок,
Во дни удачи.
Как старец, сединою убелённый,
Порою плачу.
2.
Бежит мальчишка, горестно рыдая
На всю округу.
Кто смог обидеть юное созданье?
Кто поднял руку?
Спешит старик, и ласково лучатся
Улыбкой очи –
Что за мгновенья призрачного счастья
Она пророчит?
Порой и я, как мальчик, от обиды
Глотаю слёзы,
И улыбаюсь, как старик забытый,
От сладкой грёзы.
Перевёл Иван ГОЛУБНИЧИЙ
Лимоновский элизиум теней
Лимоновский элизиум теней
Книжный ряд / Библиосфера / Объектив
Баранов Юрий
Теги: Эдуард Лимонов , Кладбища. Книга мёртвых-3
Эдуард Лимонов. Кладбища. Книга мёртвых-3: Очерки. – СПб.: Лимбус Пресс, ООО «Издательство К. Тублина», 2015. – 256 с. – 3000 экз.
В издательской аннотации не совсем верно указывается, что автор нарушает принцип «о мёртвых либо хорошо, либо ничего». Такого принципа никогда не было, вернее, он действовал лишь в течение погребального пира, тризны. Иначе было бы невозможно писать более или менее объективные мемуары. Подобно всем мемуаристам поступает и Лимонов. И действительно, с какой стати он должен был бы писать «хорошо», например, о такой антиподной для него фигуре, как Андрей Вознесенский (а нас по понятным причинам в его книге интересуют прежде всего литераторы). Он и пишет, иронически именуя своего персонажа Андрюшей, о «ветреном золотом мальчике советской литературы, которому всё дозволено и его ни за какой проступок не прибьют и не посадят». Почему же? Лимонов чётко аргументирует свою точку зрения: «Его творчество мне всегда представлялось легковесным. Все его «Треугольные груши», «Антимиры», стихотворная поэма о Ленине «Лонжюмо», рок-опера «Юнона и Авось» поражали разве что абсолютной банальностью. В биографии его – модного советского эстрадного поэта – никогда не было трагизма…»
Как тут не вспомнить великого Достоевского, который сказал представленному ему четырнадцатилетнему вундеркинду, сочинителю стихов Дмитрию Мережковскому: «Чтобы хорошо писать, молодой человек, надо много страдать». Эти слова можно было бы отнести и к другим знаменитым в своё время «шестидесятникам», которых тоже не жалует Эдуард Лимонов. Главку о них он заканчивает так: «Они сочиняли пресные стихотворные фельетоны большей или меньшей убедительности, в то время как существуют простые и верные слова и интонации, лежащие рядом. Найти такие интонации и слова у них не было сил. Их младший современник, Иосиф Бродский, такие слова нашёл. Он разительно отличается от них».
Без ритуального почтения пишет Лимонов и о некоторых других собратьях по перу. Например, о встречах на Будапештской писательской конференции 1987 года. «…Выступил советский Витя Ерофеев, тогда ещё сообразительный, хитрый и ловкий молодой человек, заготовивший «весьма актуальный» по времени доклад на острую тему… У него всегда был дар эксплуатировать рискованные темы, делать вид, что рискует, но ничем не рискуя. Такой же дар за поколение до Вити Ерофеева был у Евгения Евтушенко, тот щекотал модные темы: из гроба у него телефонировал Сталин. Потом была Братская ГЭС и мама и водородная бомба, и Евтушенко никогда ни за что не страдал. Так и Витя Ерофеев». Жёстко отозвался мемуарист о нобелевском лауреате польском поэте Чеславе Милоше – за его примитивный антисоветизм – и о режиссёре Юрии Любимове (в бытность его эмигрантом) – за мещанское брюзжание по поводу того, что в Советском Союзе якобы нет сметаны.
Разумеется, большая часть книги посвящена не писателям, а политическим фигурам и личным знакомым мемуариста. Ну, страницы, посвящённые многочисленным его жёнам и любовницам, вряд ли привлекут внимание широкого круга читателей. Но вот, скажем, зарисовки о нацболах – активистах национал-большевистской партии, созданной Эдуардом Лимоновым (впоследствии она приняла название «Другая Россия»), – наверняка будут интересны многим – где ещё прочтёшь об этих людях. Один из них – Александр Долматов, инженер-конструктор оборонного предприятия, житель города Королёва. Не раз его задерживала полиция за участие в несанкционированных митингах, около года он просидел в Бутырской тюрьме. В 2012-м, после событий на Болотной площади, участником которых он был, опасаясь очередного ареста, бежал через Украину в Голландию. Лимонов приводит свидетельства правозащитников, что российским инженером-оборонщиком заинтересовалась американская разведка. Очевидно, Долматов отказался сотрудничать с ней и был убит в амстердамской тюрьме…
Интересны страницы, посвящённые такой одиозной фигуре, как Валерия Новодворская. Лимонов категорически не согласен с распространённой точкой зрения, что эта патологическая русофобка была психически ненормальной. Он видит в ней юродивую. «Некрасивая, ну жаба просто, – пишет он, – отёчная женщина эта обладала бешеным желанием внимания. Она только его и хотела, чтобы иметь это внимание, изобрела себе позу. Враждебности. Враждебности к власти, к личностям в политической и культурной иерархии страны, и наконец, и это вершина нигилизма, её поза включала в себя презрение к народу. Сколько раз эта каракатица оскорбляла русский народ, не поддаётся подсчёту. У меня нет сведений, что народ обижался на неё, грозил ей. Скорее всего, он даже и не знал о её враждебном отношении. А если бы и знал, то, наверное, отнёс бы Новодворскую к категории юродивых. Юродивым многое прощали даже цари…» Но, продолжает он, «Новодворскую определили по разряду «политиков», что изрядно испортило общий портрет политика-оппозиционера. Черты, свойственные Новодворской, стали переносить на всю оппозицию… Я рано понял, что пребывание с нею в одном радиоэфире или на одном телеэкране наносит непоправимый ущерб, и стал отказываться участвовать, если была приглашена она…»