Сибирь и не только
Сибирь и не только
Искусство / Обозрение / Фиксаж
Борис Дмитриев – один из самых известных фотохудожников Иркутска. Первым фотоаппаратом десятилетнего мальчика в 1949 году стал «Комсомолец». Занимался юный фотограф в изостудии во Дворце пионеров. В 1980 году в альманахе «Памятники Отечества» был опубликован очерк Валентина Распутина «Иркутск с нами» с фотографиями Бориса Дмитриева. В середине 1980-х в «Молодой гвардии» выходит книга «Сибирь, Сибирь» с текстом Валентина Распутина и снимками Бориса Дмитриева. В 90-е и 2000-е он участвует в фотоконкурсах, выставках, в издании различных альбомов.
Борис Васильевич – член Союза фотохудожников Сибири и России, лауреат премии губернатора Иркутской области.
Представляем две работы фотографа. Одна из них сделана в Саянах, на границе с Монголией.
Жажда справедливости
Жажда справедливости
Литература / Портфель ЛГ
Личутин Владимир
Теги: литературный процесс , литературоведение
Книга Владимира Смирнова невольно сбивает на серьёзные глубокие размышления о Боге и земной власти, когда между ними, как между молотом и наковальней, находится весь разнообразный русский мир. Эти мысли мне бы хотелось сразу откинуть, насколько это возможно, чтобы не упростить в словах саму сложность бытия. Ведь Господь никого не наказует, не милует, как бы мы того ни хотели, Он всё попускает нам, доверяет нашим силам, нашей воле, чтобы мы собственным трудом приослабили нравственное несовершенство. Если бы мы во всём полагались на Заступника, то наши духовные мускулы невольно превращались бы в тухлое вязкое варево, не способное к совестному (героическому) усилию. Но когда мы пересиливаем свою слабость, то невольно молитвенно кланяемся Верховному, ибо только через Его попущение в битве с диаволом закаляемся, празднуем, пусть и крохотную, временную победу с вездесущим злом и слугами его.
Пусть мои слова звучат несколько выспренне и отвлечённо, но в них, как мне кажется, таится не только побудительный союз Господа, верховной власти (суда с его законами) и народа, но и вечный неразрешимый конфликт между ними. Ведь власть (всегда временная) стоит на силе слуги с ружьём и «Правды своих законов», а вечный народ, признавая их необходимость, однако всегда сомневается в их справедливости, понимает по-своему, опутывает заповедями, верою, национальными привычками и пытается издавна отыскать и утвердить навеки Закон Правды (совести), который власти претит.
Увы, Владимир Смирнов не первый в этой борьбе с «законниками», кто ломал в поединке копья, ибо власть опиралась на суды во всякое время с глубокой древности. Ярыжки и чиновные кляузники, зная свою силу, тянули дело с оскорбительной для человека волокитою, закладывая прошение в долгий ящик и постоянно побуждая прошака ко взятке, чтобы тот обязательно позолотил ручку «барашком в бумажке», и ничего нового, особенного, казалось бы, что случилось с автором повести, нет, но повергает в изумление та иезуитская, вне человеческих норм, нравственная глухота прислужников власти, та душевная неотзывчивость и сердечная чёрствость, с которой обращается чиновник с простым смертным, безвозвратно отнимая его живое время, полагая подсудимого за букашку, за «тварь дрожащую», с которой можно обращаться пинком и тычком, судьбу которой можно небрежно пролистать, как страницы судебного талмуда… Удивляет, что душа судьи (чиновника) не споткнётся в сомнении, а вдруг Бог-то воистину есть, Он правит на своих весах твои неправедные деяния, и скоро грянет час, когда душа твоя канет в преисподнюю, в те дремучие миры, откуда уже не будет возврата. И ведь в церковь ходят притворщики, и порою посулы денежные вкладывают, и молятся, но молитвы как-то ловко выскальзывают из груди, не задержавшись в той глубине, где, несомненно, живёт душа. Тут в отношении арестанта Смирнова и равнодушного судебного «чинодрала» и открывается весь драматизм вроде бы рядового случая, за которым обнаруживается всё несовершенство правоохранительной системы.
Эти ярыжки повязаны круговой порукою, безбожные деяния опутывают куда прочнее стальных канатов, и эта клоака, это червилище, огнездившись в недрах государства, во всех эшелонах власти, плодит себе подобных и создаёт застойный кладбищенский воздух, от которого душно становится раздумчивому честному простецу… И в царское время бедный крестьянин, совершив поступок, долго мыкался по судам, отстаивая свою честь перед немилосердным супостатом, который, прикрываясь именем государя, творил самые немилосердные дела. Да, может те столоначальникики горят и стенают нынче в аду, наверное, и те судьи, что ломали честь русского писателя, тоже на краю грядущих мук, но Смирнову, как стоятелю за истину, от этого не легче, эти страсти – его личные муки, и единственное, что смягчает, несколько понижает их градус, это упорство, с каким добровольно подвигнул себя на стояние за Закон Правды, не поддался человеческой слабости, не впал по слабоволию в тоску и уныние, хотя они и подстерегали тюремного сидельца, корёжили его душу. И какие только мстительные мысли не приходили в голову, но Смирнов и эти грешные чувства пересилил, утопил в исканиях истины в смраде камер, пересылок и лагерей, изоляторов и прессух, ссылок и колоний за долгие восемь лет, когда, казалось бы, всё чистое, человеческое, сокровенное и нежное в человеке должно было сникнуть и умереть. Над ним (Смирновым) надсмеялись в судебном присутствии, его топтала прокурорская служивая братия, стоящая горою друг за друга, и мелкая чванливая челядь, которая пыталась истереть в труху судьбу мыслящего русского писателя. Невинно осуждённый Смирнов и поныне долбит жалобами и запросами червивое древо власти до самого верху её и никак не может добраться до здорового нутра, где бы сохранилась божеская правда. И Смирнов, отбив срока, невольно убедился, что не было среди сокамерников ни одного заносчивого богатея и финансового воротилы, ибо они легко откупались деньгою, но коротало годы на барачной шконке обычное бытовое «низкое племя», те «нищеброды», которым сознательно нагоняли срока, чтобы выдавить из мужика его глубинное простодушие, последние капли природной скромности и совестности.