Какое богатство характеров! У многих из них жизнь-то не зачёркнута вовсе, и всё зависит от крохотной случайности, что встретится на миру по выходе из заключения. Наше бытие висит на волоске, качается на лезвии бритвы над бездной небытия. И в каждом из арестантов писатель старается увидеть ту особенность натуры, которая может выдернуть отступившегося из трясины и привести к Богу.
Повесть Владимира Смирнова «Судный день» – это повесть-научение, повесть-назидание, повесть-урок каждому из живущих, кто нынче на пиру жизни, а завтра, увы, под обломками житейского корабля далеко от спасительного берега.
Судный день
Судный деньОтрывок из новой повести
Литература / Портфель ЛГ
Теги: Современная проза
Владимир СМИРНОВ
Прописка
Рижская тюрьма беспределом славилась всегда. Новичка после отбоя загоняют на окно, и он, припав к решётке, голосит:
– Тюрьма! Тюрьма! Дай кличку!
Его сзади понукают:
– Громче, б..., кричи!
В него летят ботинки, сыплются тычки.
Он снова орёт дурным голосом:
– Тюрьма, дай кличку!
Тишины позднего вечера как не бывало. Тюремный двор оглашается смехом, разговорами и криком.
Из окон других камер наперебой горланят ради хохмы:
– Лунь!
– Отрыжка!
– Волк позорный!
– Дятел!
– Чушка!
– Обормот!
Как из рога сыплется. Одно другого хлеще. Новичок тушуется, но продолжает клянчить.
– Тюрьма, тюрьма, дай кличку! Не простую, а воровскую!
Новичок как будто просит милостыню. Но тюрьма глуха к его стенаниям. Ей бы только душу отвести, потешиться, позубоскалить. Тюрьма входит в раж.
– Козёл!
– Фуфлыжник!
– Гребень!
Обидные все прозвища. Новичок конфузится, но, как учили, отбивается на каждый выкрик, верещит:
– Не канает!.. Не канает!.. Не канает!..
Голос его раз от разу становится всё больше хриплым, безнадёжным и глухим. Он уже убит таким напором.
И выбирать-то не из чего. Ничего хоть мало-мальски подходящего. А сокамерники сзади наседают, поедом едят, палкой от швабры охаживают, требуют, чтобы выбрал что-нибудь.
Новичок затравленно кричит:
– Тюрьма, тюрьма, дай кличку!
– Д’Артаньян! – доносится как будто запоздало одинокий крик; он, кажется, несёт спасение, и новичок поспешно заглатывает наживку, скрывающую пагубность крючка.
– Канает!
Он думает, пришёл конец мучениям, но они, пожалуй, только начались, и откуда-то издалека, может, из другого корпуса, выводят чуть не по слогам:
– Не тот, который на шпагах дерётся, а тот который в рот е...ся!
Сбитый с толку новичок краснеет от досады, от стыда; вопит как оглашённый:
– Не канает!!!
Но поздно. Голос его тонет в общем безудержном смехе, в свисте, в улюлюканье, в многоголосой брани.
…Мне бы кличку для себя выбирать не пришлось. Обо мне позаботился начальник полиции Юрис Брикис. То ли с пьяных глаз ему что померещилось, то ли со страху, то ли карьеру решил сделать на чужой беде, только погоняло Террорист с его лёгкой руки ко мне прилипло крепко.
Кому тюрьма, а кому мать родна
Половину жизни Витька провёл в тюрьмах и хорошо сохранился.
Выглядит на 28 лет, хотя ему под сорок.
Человек в тюрьме хранится, как в консервной банке, и даже срок хранения указывают каждый раз.
Наблатыкался за эти годы Витька, кручёным стал, словно шнек от мясорубки. На горло любит брать, и глотка у него лужёная.
А закадычный его друг Федя Конопля – полная противоположность Витьке. Длинный и худой – два метра сухостоя; и молчун не по годам – двух слов не скажет за день.
На пару они могут день-деньской «шабить» и так обкурятся, что чуть ворочают, как будто не своими, языками.
Ни к селу ни к городу Витька говорит:
– Меня уже ничем не проймёшь. У меня внутри всё перегорело. Никаких чувств не осталось, кроме аппетита.
– А меня? – икает Конопля.
– Ты ещё хлебный! – повышает голос Витька. – Из тебя можно мякиши лепить!
Конопля отмалчивается. Погружается в себя. И Витька теряет нить разговора.
Сине-сизые клубы тяжёлого пахучего дыма плотоядно кружат вокруг них медленно и плавно, словно в ритуальном танце.