письменный стол. Как-то странно, как мне показалось – кабалистически, на меня посмотрел.
- Ну, выкладывай – что знаешь про Лену! – хлёстко приказал он.
Я медлил, не веря, что он действительно хочет помочь. Отец его был очень большой военачальник. И по тому, что рассказывал друг, вполне мог сделать запрос куда угодно и узнать теперешний адрес Лены. Но может быть он хочет узнать его для себя? Уж больно красочно о ней я живописал. А если для меня, я же по гроб жизни буду ему обязан!..
- Ну, быстро! – рявкнул он, только усилив мои сомнения. И, помолчав, взял быка за рога. – Или ты не хочешь ничего говорить?!
Потом он сел против меня и серьёзно спросил:
- Ну, а почему ты не хочешь узнать адрес Лены?
- …Ну, там будут замешаны всякие службы… - понёс околесицу я.
- Тебе-то какая разница?! – резонно заметил он. – Ну, смотри – потом будешь жалеть!
Тут ещё можно было бы сманеврировать и рассказать про военного хирурга папу, дочь Елену – ученицу 9-го класса, которые вместе с мамой куда-то переехали с 15-ой Парковой улицы (и как раз-то узнать – куда?). Но в пошлых подозрениях, так и не допив водку, я раздражённо выдворился из квартиры.
Можно было и на следующий день всучить другу эти же сведения. А там уж как он сочтёт нужным… Но всё покатилось куда-то дальше…
Не помню, был ли я где-то летом. Но помню, что начался сентябрь. А с ним – и новый семестр. И вдруг как обухом по голове: нас, третий курс, снова шлют на «картошку». При том (что логично), что всегда посылался первый… Прошёл, правда, слух, что в этом году в институт поступило дитя такой большой шишки, что от греха подальше «картошечные» курсы решили переменить. Ведь что такое была «картошка»? Это скотские условия проживания (у нас это было овощехранилище). Это какой-нибудь прущийся по ухабам «кунг» для доставки тех, кто в кузове (то есть – нас) в самую непролазную грязь. Тупая физическая работа. И мат-перемат сельской молодёжи с её откровенным классовым желанием набить нам всем морды.
Конечно, в сравнении с виноватостью перед Леной всё это было всего лишь пчелиной плешью. Но я очень не возражал, когда ото всего этого и давно мечтая о ванне, наконец, оказался дома.
Но ещё на пороге холодным душем меня окатила мама.
- Звонила Лена… Таким юным-юным, робким, застенчивым голосом…
И это через 8 с половиной месяцев после нашего с ней антракта…
Ну почему я не взял телефон Лены? Почему её мама встала на пути к нашему счастью? Зачем хулиганы сломали телефон-автомат? Почему я пошёл на поводу у НЕ приятеля, когда Лена должна была позвонить? Почему заподозрил в гнусности друга и не принял его спасательный круг? Почему так страшны сильные мира сего, что рыть картошку снова послали нас? Почему не сказал маме: «Если позвонит Лена, то…»? И почему мама сама не догадалась сказать это «то»?..
И ведь каждый раз Лене приходилось преодолевать робость, стыдливость, страх! И ещё бороться за эти звонки с собственной мамой!
И никаких хитростей! Ни вешаний трубки, если это не я! Ни безымянных звонков! И исполненное обещание позвонить! Но позвонить в тех самых пределах, в тех самых границах, которые уже нельзя переступать! Чтобы не оскорбить то самое высшее, которое и привело нас друг к другу! Чтобы не разорвать незримую гармонию всего! Уж как бы чего ни хотелось! И как бы чего ни желалось!
И всё подтвердилось! Как с первого взгляда Лена была возвышенна и чиста, такою же, невидимая, и осталась! И она боролась за нашу любовь!.. И любовь была не игрою воображения (по Стендалю – «кристаллизацией»), а любовью восхищением совершенством! Ну, почти совершенством!.. Потому, что мы не представлялись какими не были, а были такими, какие есть!..
Ну, а что я?.. Претензий ко мне достаточно… Да и ноготка-то Лениного я не стою (да кто ж его стоит?). Но… всё-таки Лена полюбила меня! Всем сердцем! Всей трепетною душой! Лена не могла ошибиться! Высшесть ошибиться не может! По определению! Ведь истина не в словах! Истину глаголят эмоции! А слов-то я никаких и не говорил!..
Как-то мне пришла идея ходить по ЖЭКам 15-ой Парковой улицы. Чтобы попытаться-таки узнать, куда переехала Лена. И вот я стал перемещаться по этой достаточно длинной улице и заходить во все конторы подряд.
И приключались, наверное, прелюбопытнейшие картины. Вдруг в ЖЭК с его протухшими, прозаическими делами с горящим взором входит совсем ещё молодой человек. И начинает рассказывать про Лену (а о чём я ещё мог рассказывать?) и просит помочь ему узнать, куда она переехала.
Но интересно, что там, где начальниками были женщины, мне давали какие-то гроссбухи. Я их смотрел и видел, кто куда переехал в феврале-марте 70-го года из домов, которые были в ведении этого конкретного ЖЭКа. Но там, где начальниками были мужчины, мне строго объясняли, что давать эти документы посторонним лицам инструкцией категорически запрещено.