– Вы писатель очень устойчивый, при внешней лиричности. Возникали соблазны стать гибче, дипломатичней, заручиться поддержкой сверху?
– Меня очень впечатлял Твардовский, чудилось, что он в жизненных оценках и понятиях такой же безукоризненно верный, как и в определении художества. И я на первых порах покорился ему. Потом уж, после «Люблю светло» и разгрома журнала, я отдалился и перешёл в «Наш современник». Вся «деревенская проза» винила начальство во всех грехах. Я ничего резкого не писал, но на Кубани меня тихо аттестовали как не совсем советского. Мне больше досталось не за какую-то там правду-матку – смущали кое-кого мои русские мотивы, мои поклоны Владимиру Мономаху (моя метафора) и убитому казачеству.
– Почему вы надолго замолчали?
– Я могу писать только о том, что мне близко и дорого, чего жаль, что хочется спасти в памяти. И я душу отдал этому. Я кружу возле одного и того же. Мне нравится подольше жить с тем, что хочется удержать. Лирика моя иногда мне мешала. Я совершенно не раскрылся в характерном и весёлом качестве, хотя по натуре человек игривый. Как часто разыгрывал я сцены в тёплом кругу! И не писал в таком ключе. Гоголь раскрыл меня меньше, чем Бунин.
– В ваших произведениях много путешествий. Где хочется побывать?
– Я очень люблю Константина Леонтьева. Но матушку его, Федосью Карабанову, её воспоминания об отступлении в 1812 году, об императрице Марии Федоровне и родовой усадьбе я полюбил не меньше. Долгие годы искал их имение Кудиново, сейчас уже дважды там побывал. Это несколько дачных домиков и старая, не раз упомянутая Леонтьевым липовая аллея. Ходил там с таким же печальным трепетом, как и в Михайловском или в Константинове. Мне хочется пожить в Кудинове осенью не меньше месяца! Жалею, что Леонтьев сжёг роман «Река времен». Его полстранички о Пушкине в статье о Толстом я читаю как грустную элегию. Еще бы погостил возле Тригорского, навещая Голубово, где жила Евпраксия Вревская (Вульф), вознесённая Пушкиным в века. Моё чувство к любимым писателям такое же простодушное, как во времена студенчества и учительства.
В Ельце, в Озерках, в Васильевском и особенно на пустых пядях деревень Колонтаевка и Осиновые Дворы я острее чувствую гениальность Бунина и жалею его косточки, всё еще горюющие во французской земле.
–Возраст солидный, патриарший. Что ещё не написано?
–Сейчас надо думать и писать о глубоко личном. Художники чаще писателей создают себе же на память портреты близких душе людей. А писатели увлекаются «великими задачами», и даже средние из них пытаются что-то перевернуть, «изменить к лучшему». И это неплохо. Правда, и Бунин о родителях написал чуть-чуть. Но изумительно.
Я, грешный, перебрал в памяти круг общения с детства и по сей день – и что же? Так и останутся неизвестными моей прозе дорогие спутники жизни и родня. И литераторы, которые были мне не писателями только, а просто хорошими товарищами, имели право на изображение. О тех, без кого биография твоя была бы скудной, не такой сочной, как раз и не написано. Сколько достойных людей забыто «чудесным лиричным» (слова обо мне композитора Георгия Свиридова) писателем Лихоносовым! Всех и не надо трогать, но самых-самых-то почему не увековечил?! Для себя прежде всего! Вот о чём жалею. А теперь уж поздно. Но к роману «Когда же…» я приставлю, наверное, одну-две части и заполню дружеские пустоты. Я оставил героев тридцатилетними, а наша судьба на земле уже достигла прощальной кротости…
Беседу вела Лидия Сычёва
Редакция поздравляет Виктора Ивановича и желает мастеру здоровья, вдохновения, новых открытий и читателей!