Наконец боль отошла. Проснувшись поутру, он долго лежал, не решаясь открыть глаза. Ведь то, что ему виделось, могло быть всего лишь являвшимися ему в бреду видениями. Нет, это не видения... Это была она... Сейчас она войдёт, и он наконец-то узнает её имя и ей выскажет всё, что давно хотел сказать.
Но она всё не шла.
Он ещё не знал, что ночью его перевезли в другой госпиталь подальше от фронта. И опять как на том балу, спросить, кто была та, что склонялась над ним, было не у кого.
Потом война, теперь уж Гражданская, фронтами перерезала страну. Они переплетались так, что нелегко было разобраться, кто на чьей стороне, города переходили из рук в руки помногу раз.
На каком-то полустанке полк штабс-капитана Шустова задержали, пропуская санитарный поезд. Вагоны, словно не пускала их разразившая метель, замедлили ход. Кутаясь в башлык, Шустов машинально провожал их взглядом. Снежная кисея застилала окна и сквозь неё он вдруг увидел... Это было то самое, видевшееся ему в порывах забытья лицо. Она тоже узнала его, что-то кричала, протирала стекло. Иней его затягивал и через его серебро, как лик в окладе, ещё видны были лоб, глаза и спадавшие на щёки золотистые локоны. А поезд уже набирал скорость. Острые льдинки кололи лицо, а он всё бежал и бежал, а поезд уходил всё дальше и дальше. Всё ещё надеялся, что может, поймает, хоть записочку. Да разве найдёшь её в такой метели.
Раздалась команда и он побежал к своему вагону, всё ещё оглядываясь, стараясь зачем-то запомнить этот поезд, уносящий и теперь навсегда ту, кого ему не суждено найти и кому жить лишь в его памяти.
Крым стал для него последним редутом. Последний клочок того, что совсем недавно носило гордое имя Россия, и где ещё можно было дышать свободно. И Шустов сражался на только потому, что так требовали от него присяга и долг. Это было проявлением рыцарства. Они – последние рыцари Русской земли.
Война проиграна, но рыцари не сдаются и жертвуют собой во имя чести. Честь в конце концов последнее, что остаётся у порядочного человек. Это его единственно богатство.
Они дрались отчаянно. Но сил не хватало. Их было слишком мало. Уже были потеряны подступы к Севастополю, а с ними остававшиеся ещё надежды.
Город переживал тревожные дни. На улицах валялись, когда-то дорогие, с которым никогда не думали расставаться и вот безжалостно брошенные вещи, проносились пролётки с торопившимися в порт, гудели стоявшие на рейде корабли. Из тёмных углов и подворотен, как учуявшие добычу крысы, вылезла всякая шваль. Она грабила дома, прохожих, дралась между собой за добычу. То тут, то там уже постреливали. Кровавым рассветом над городом занималось зарево пожарищ.
Отряду Шустова, сформированному из юнкеров и казаков, была поручена охрана порядка. В кармане штабс-капитана лежал приказ главнокомандующего: «Запрещаю, какую бы то ни было порчу, или уничтожение казённого или общественного имущества, т.к. таковое принадлежит русскому народу».
Вытянувшись в цепь вдоль Графской набережной отряд направлял в определённое русло массу угрюмых, усталых людей. Шли молча, спокойно, без паники. Шуршание ног, двигавшихся, будто бы с трудом, словно не хотя отрывавшихся от родной земли, сливалось в удручающий шорох, который навсегда остался в памяти Шустова, как мелодия прощального марша. Поток казался нескончаемым.
На всех, кто хотел бы убежать, не хватило бы всех кораблей мира, подумал штабс-капитан. Он всё ещё не решался... Ветер носил листовки. Фрунзе обещал жизнь и свободу. Шустов этому не верил. Побеждён – пощады не жди. Таков закон этой жестокой войны. Она смела всё, что было дорого. Дом в Саратове... Разорён. Отец расстрелян... Мать... Её уж нет. Страна, народ, который считал своим – здесь. А там... Чужбина. А народ... Мои солдаты, с которыми я ухожу, – это и есть мой народ.
Гудки, перекликаясь друг с другом, словно торопили.
Он бросил злобный взгляд на корабли, будто они были в чём-то виноваты. Какой-то из них увезёт его от родной земли, увезёт и теперь уж, наверное, навсегда, от неё, которую он так и не нашёл.
Откуда-то, то относимый ветром, то приближаясь, гоня заунывный напев гудков, долетел знакомый марш... С ним мы уходили на войну. На минуту пахнуло далёкой радостью тех дней. Кто думал, что вместо встречи с победой на родине, нас ждёт разлука с ней.
Всполохи пожаров окрашивали море в красный цвет. И брызги его казались каплями крови.
Марш стал слышнее. Будто «Славянка» сейчас прощалась с ним, с ним одним. Из гавани, точно плач покидающих родной насест птиц, неслись заунывные гудки. Да и погода была плачущей. Кропил землю мелкий дождь. На душе становилось ещё тяжелее. Да ведь и этот несчастливый ноябрьский день, и хмурое небо, и этот дождь – последние на родной земле.