друг друга ненавидящих злодеев.
Ещё не раз придётся нам жалеть
о смуте духа на закате века,
и, что не Жизнь сказала нам, а Смерть:
права народа – в праве человека.
НИЧЕЙ
Я в Вильнюсе ничей…
Постыдно быть в нём вашим.
Бессонница ночей –
дань мёртвым дням вчерашним.
Забвения вода
угомонит едва ли…
И я вернусь сюда
таким, каким не знали.
Я был здесь тенью слов,
и я хранил молчанье,
когда пустоголов
плевался порицаньем.
Как испытанье в дар
ниспослан был мне канцер.
Но я сдержал удар,
не умер иностранцем.
И русский свой язык
я сохраню дотоле,
покуда не отвык
болеть чужою болью.
Я вхруст молчал стихи,
и в кислой атмосфере
не умирал с тоски,
взахлёб жил в полной мере!
Заплёван мой порог,
заклёван неслучайно.
Я всё исполнил в срок
в молчанье и в звучанье!
ВЕРА
Жизнь погружает то в святость, то в скверну,
в ней и противлюсь день ото дня:
даже, когда я Бога не верю,
верю, что Он верит в меня.
Щедрый свет
Щедрый свет
Литература / Поэзия
Воллис А.
Теги: Современная поэзия
Триптих «Петербург»
1. Дорожная, железная...
Я на «Сапсане» еду в Петербург
по мартовской заснеженной России.
Он, скорости железный демиург,
летит по рельсам – не по трактам сирым.
Мелькают перелески и поля.
Вот Тверь промчалась, скоро Бологое.
Моя совсем любимая земля
и не могла мне предложить другое.
Коровина и Левитана сны
ты воплотила в дивных их пейзажах.
Леса в наряде осени красны,
но на покой в них нет намёка даже.
Равнинное пространство – словно фон
для облаков, где дали без предела.
Похожий звук рождает патефон,
если пластинку под иглой заело.
Щемящий звук! Сопровождает он
реальность бытия по рельсам быта.
А иногда переходил он в стон –
теперь эта мелодия забыта.
Пейзажи и реальность заодно,
когда их гений прозорливо сводит.
Но если им сойтись не суждено,
реальность беспризорностью изводит.
Когда ж её извечная тоска
не может разрешиться в новой яви,
она готовит силы для броска
и яро ищет, кто её избавит
от бесприютности и далей без прикрас,
надёжно заковав в музея догму.
И идеалом вымысла для нас
она предстанет, даже и не дрогнув.
И рыхлый снег в полотнах Грабаря,
наполненный тоскою угасанья
тотальной белизны, и та заря,
что ночь ведёт на верное закланье, –
всё служит ей, реальности одной,
но и она – лишь вымысел сознанья,
чуть помутившегося в омуте пивной,
где чад стоит и нет благоуханья.
Я еду в Питер. Рельсам есть предел.
Не вьётся столб из придорожной пыли.
Сбежав от повседневных нудных дел,
я еду в город, где меня любили.
2. Фантом
Я погружаюсь в Питер, как в столетья,
вдыхая пыль фантазии времён.
В сознании моём – лишь междометья,
но и от них мой город ограждён,
поскольку восхищаюсь молчаливо,
боясь разрушить хрупкость красоты.
И чувствую себя почти счастливой,
когда шагами мерю я версты.
А от Обводного маршрут знакомый:
вперёд, направо – путь совсем простой.
Фонтанка приведёт меня не к дому –
к гостинице, принявшей на постой.
Мой город! Ты в сознании мечтою
маячишь, как несбывшийся проект.
Я радуюсь приюту и покою
и Невскому – он больше, чем проспект.
И слуха, тонкого по-питерски, не раню
ни словом неуклюжим, ни слезой.
С Московского уеду утром ранним.
А пыль прибьёт. Весеннею грозой.
3. Конец марта
Что удивительно, но в Питере – весна.
И март стоит такой великодушный,
такой прозрачно-призрачно-воздушный –
ему как будто бы плоть города тесна.
Пространства улиц и широких площадей
тесны теперь, когда зима отстала
и обдувать нещадно перестало
ветрами севера измученных людей.
Весенний щедрый свет разлился у ворот.
И манят всех теплом его потоки.
Мы знаем, что отмеренные сроки
так скупо-коротки у северных широт.
И воды города, одетые в гранит,
на берег выплеснуть готовы снежность.