10 февраля 2004
О Христе как Центрообразе русской литературы, не обязательно прямом, но внутренне присутствующем, светящем сквозь художественную ткань вещи. Не только в нашу октябрьско-револ wbr /wbr юционную эпоху, но и для Европы времени её «бури и натиска» Прометей был заглавным образом, если хотите, паролем человеческого, титанического, самоопорного дерзания. В то время как центрообраз Христа прежде всего открывает высшую христианскую надежду на синергию, возможность согласного действия Божественной и человеческой воль (как то было в отношениях двух природ в Спасителе).
Кризис гуманизма (видения человека как меры всех вещей, как высшей ценности) продолжается и сейчас, более того – он вступил в фазу острейшую, когда «гуманизм» в смысле раскрепощения человека , права на свободу во всех его измерениях сполз в апофеоз грубой «материократии», нижнего этажа в человеке, всех его инстинктов и поползновений, извращённо к тому же экзальтируемых, вплоть до беспощадного вытеснения слабого и устранения конкурента, до особого наслаждения жить в трещащем по швам, апокалиптическом мире. <…>
Нельзя потакать подходу секулярного мира культуры к христианству и Церкви, когда их загоняют в своего рода приличную резервацию, культивируют (не без согласия и помощи самих христиан) их узкую автономию, обслуживание сугубо индивидуальной области спасения каждым своей души… Важно громко заявить о ценности для всех христианской антропологии, понимания человека как падшего, кризисного, противоречиво-не wbr /wbr совершенного существа. Но это не просто констатация такого положения вещей или тем более лишь укрупненное и живописно усугубленное выволакивание на свет Божий изнанки человеческой природы (чем немало занимается современное искусство). Тут – указание на необходимость сойти с мёртвой точки своей нынешней природно-смертно wbr /wbr й заклиненности, тут светит идеал обращения зла в добро, превращения несовершенного в совершенное, идеал синергии и обожения.
18 апреля 2010
<…> Отчего Россия так чужда и как бы опасна на взгляд Запада, почему не может он никак растворить мощный осадок опасений и отталкивания перед нею? Ведь так было и в XIX веке, в России монархической, а не только в нынешней пост-советской, когда такое отношение можно бы объяснить «фантомным» антикоммунизмом…
Западная цивилизация, устремившаяся уже несколько веков назад на путь секуляризации и достигшая, можно сказать, уже полноты её идеала, принципиально отказалась от влияния на себя религии, от её ценностей, от её духовного руководства, от самого существенного на деле – от возможности своего союза, делового конкордата с христианством, от поисков синергии с ним. А в России было иначе: все её великие мыслители и писатели, все её генеральные идеи связаны с христианством, из него вытекают и его углубляют (так было прямо – до революции и подспудно – после, часто в мистифицированно wbr /wbr м виде). Опасность России чудится Западу в возможности другого фундаментального выбора, не западного, обмирщённого, потребительского wbr /wbr , релятивистского… Боятся утверждения и попыток реализации других сверхидей. У них тоже были такие ростки, один из последних – Тейяр де Шарден, но затолкали его в темноватый угол маргинальных подходов и идей.
Запад боится и ислама, борется с ним и принимает свои меры, в том числе – обезвреживания его в своем лоне потребительства. Ведь в исламе тоже идеал религионизации общества и истории, хотя со многими своими ценностными ущербами. Но то другой регион, другая кровь, а Россия – близка к Европе, частично – восточная ее часть, и тут под боком гнездится нечто чуждоватое, чреватое подрывом её устоев. <…>
30 ноября 2010
Юродство проповеди. Когда-то так собиралась назвать свою книгу о Платонове. <…> Перешагнуть через «целомудренную» робость, <…> публично выкладывать своё видение, уходить [в понимании Платонова] от сладкого образа сердечно-пронзит wbr /wbr ельного гуманиста и критика режима, бросать в горизонтально-пр wbr /wbr ивычно ориентированную, «нормальную» аудиторию платоновские постоянные и неизменные идеалы, которые, по его словам, он сам вынужден был «опошлять и варьировать», прятать по художественным углам, размывать в атмосфере, под покровом странного, гротескного образа (иначе печатать не будут!) Вытаскивать странные реакции Саши Дванова, нежно прощающегося с рукой убивающего его бандита, «товарищески» ему помогающего снять с себя одежду, речи советского лейтенанта Агеева о будущем телесном воскрешении погибших товарищей, о желании ребёнка раскопать похороненного папу и дома держать, о деревьях, на ветру «стыдливо заворачивающих свои листья»… <…> Почему Платонова любят все – и правые, и левые? <…> Потому и любят, что и правые, и левые, и все люди вообще лучше, чем они кажутся , что, читая Платонова, резонирует в них душа на некую, для них пока тёмную, непроясненную вибрацию его чувства и мысли, которые глубинно касаются всех. Платонов – тот редкий, драгоценнейший случай, когда человек (творец, учёный...) достаточно безумен, чтобы быть гениальным.