Авторы мемуаров и наиболее добротных жизнеописаний писателя (Ходасевич В.Ф., Цветаева М.И., Мочульский К.В., Долгополов Л.К., Демин В.Н., Спивак М.Л.), довольно-таки полно отобразившие фактическую сторону его жизни, включавшую психические травмы арбатского детства, взлеты и падения времен Серебряного века , заразу «розенкрейцерскими мечтаниями», «тонкие м о роки антропософии» и даже «мистический большевизм», как правило, акцентировали внимание на «неизбывной двойственности» (двуликости) Андрея Белого, проявлявшейся в характерной для него «романтике надрыва», серии скандалов, связанных с его неистовыми поисками самого себя и борьбой за признание – особенно же, со стороны жены, облеченной в солнце, – в каком бы облике она для него ни выступала: как рыжеволосая женщина- сказка в светло-сером платье (М.К. Морозова), Прекрасная Дама (Л.Д.Менделеева) или сама светозарная Россия – «Мессия грядущего дня». Поэтому во многих исследованиях вырисовывались преимущественно два его лика – лик писателя-символиста и «теоретика русского символизма» и лик «московского мистика»-антропософа, инспирированного Рудольфом Штейнером, что соответствует поздним самооценкам писателя. Тем не менее, совершенно очевидно, что указанное двуличие не выявляет всех ипостасей его уникальной творческой индивидуальности, представлявшей собой соцветие личностей , которые, к тому же, время от времени меняли свои социальные маски . «Я бываю то эстетом, то ницшеанцем, то кантианцем, то индивидуалистом, то народником, т.е. кажусь разным», – признавался А. Белый. В той или иной маске он, обычно, и предстает в истории русской литературы первой трети ХХ века. Белый же как независимый мыслитель, вызывавший отторжение и у антропософов в Дорнахе, – как фигура фигур в «философском праксисе» эпохи почти неизвестен. Поэтому можно согласиться с Федором Степуном в том, что «Белый в целом, т.е. наиболее оригинальный и значительный Белый, мало кому интересен и доступен», так что ему, как и Фридриху Ницше, не пришлось «пить вино поздней славы, отравленной непризнанием». Собственно монадное ядро этого «рассеянно-реющего над землей существа» до сих пор не стало предметом экзистенциально-феноменологического анализа. Психоанализу же до него никогда не добраться. «Оккультная биография»Андрея Белого (используем его же термин) еще не написана, хотя материалов для нее – более чем достаточно. Блуждающий, «крылорукий дух», скрывавшийся под максой Андрея Белого, считавший и Бориса Бугаева одной из своих теней, «бренной оболочкой», «испорченной глиняной формой», «издерганным паяцем» своего «Я», приоткрыл тайну своего бытия лишь немногим избранным, среди которых, между прочими, оказались Александр Блок и Марина Цветаева.
«В 1901 году я колебался: кто я? – вспоминал А. Белый в «Начале века» (1933). – Композитор, философ, биолог, поэт, литератор иль критик? Я в «критика», даже в «философа» больше верил, чем в «литератора»; вылазки – показ отцу слабоватых стихов и «Симфонии» другу – посеяли сомнения в собственном «таланте»: отец стихи – осмеял; друг откровенно отметил, что я-де не писатель вовсе». Ценное признание. В самом деле не было в России ни до него, ни после таких писателей, которые в пятнадцатилетнем возрасте читали бы Шопенгауэра и «Упанишады», в девятнадцать лет – штудировали бы Фридриха Ницше, а в двадцать – освоили философскую систему Владимира Соловьева. За этим не вполне нормальным, с обывательской точки зрения, увлечением философией скрывался пережитый еще в младенчестве ужас перед «мглой Небытия» , перед преследующей человека изнутри и извне «абсолютной пустотой», «черной небытийственной бездной», – «ужас отсутствия и небытия», от которого не спасало и не могло спасти никакое писательство. Обращение к философии – как редкой возможности творческого существования – было для него внутренне необходимым и свидетельствовало о захваченности самой его экзистенции вполне определенной темой. «Тема конца имманентна моему развитию…», – отмечал он уже в зрелом возрасте. Глубокое переживание эфемерности и абсурдности тусклого человеческого бытия-к-концу привело к тому, что влечение к знанию , причем, «цельному знанию» (Вл. Соловьев), представляющему собой целительный для человека сплав философии, науки и мистики, стало для Бориса Бугаева основным и определяющим мотивом всех его жизненных исканий и экспериментов. Важно понять, что такого рода всезнание («все знания, стянутые в одно знание») не существует вне ищущего «Я» в виде какого-то готового текста, в виде уже некогда высказанного тем или иным проповедником слова. Являя собой «цельность всех знаний, … некое со-», оно может существовать лишь в форме предельно развитого, расширенного, «космического сознания» гения, обретая которое он отрывается о «человеческого, слишком человеческого» и на деле становится богоравным существом, о чем, между прочим, Иисус говорил своим ученикам: «вы – боги». Всеобъемлющее сознание такого типа (по сути, сверхсознание ) интересовало Андрея Белого как философа и художника, и, формируя его в себе, он по-своему решал ту же самую задачу, которую на Западе пытались разрешить Фихте и Шеллинг, – воображая и себя «каким-нибудь Фихте иль Шеллингом от «философии символизма» . Его повышенный интерес к германской метафизике дал Н.А. Бердяеву повод причислить А. Белого к «немецкому направлению», несмотря на его «русскую неорганизованность и хаотичность». В самом деле, даже захватившую его штейнеровскую антропософию писатель перетолковывал на свой лад, освобождая ее от догмы и усматривая в ней некую новую феноменологию духа . Не отрицая некоторого германофильства А. Белого даже в тот период, когда он старался «думать мыслями Владимира Соловьева» и занимался «разжевыванием основ соловьевства», следует помнить, что он, превозмогая абстрактный идеализм классиков немецкой философии, все же, начиная с 1903 года, конструировал оригинальную версию русского конкретного идеал-реализма , в чем-то более притягательную и жизнеспособную, чем концепции С.Н. Трубецкого, С.Н. Булгакова и Н.А. Бердяева.