Оскорблённого доктора потянуло на философию:
«Вот она, справедливость! Похоже, этой категории вообще не существует в природе, хотя человечество всегда о ней мечтает и к ней стремится. А на поверку – мираж, иллюзия!»
Но надо было заканчивать объяснительную, которая у Алмазова стала незаметно превращаться в обвинительное заключение:
«…Каково моё резюме?
Если пустить разбор по официальной юридической и профсоюзной схеме, то наверняка получится долгая и громкая сенсация.
Поэтому, следуя принципам человеческой нравственности и миролюбия, а также во имя интересов службы, я мог бы предложить и прошу:
1. Провести с Санчировой К.К. серьёзную, строгую, подробную и назидательную беседу о морали и этике (особенно по отношению к подчинённым, тем более старшим по возрасту), особенно на рабочем месте, в служебных стенах (хотя и в жизни это очень важно), о недопустимости преступности и в конечном счёте о наказуемости подобного поведения.
2. Что касается оплаты мне дней по пропущенным вторым сменам (за 4 дня), то юридически её относят за счет виновного, в данном случае – Санчировой К.К. Но я согласен отнести эти дни и за счёт моего отпуска…»
Доктор Алмазов поставил дату, витиевато расписался и с некоторым удовлетворением перечитал исписанные листки.
Теперь ему предстояло идти в приёмную главного врача.
Фотография
Старик Нармаевич получил письмо от старого фронтового друга из Центральной России, с которым семьдесят с лишним лет назад вместе хлебал из одного котелка и ходил под гитлеровскими пулями.
Письмо незатейливое, о житье-бытье, о старческих болезнях и боевых ранах, которые с годами всё пуще давали о себе знать. Однополчанин Николай хвалился, что местный военкомат не забывает его, недавно вот отремонтировали за казённый счёт дом, новую ограду поставили.
В письмо была вложена фотография, сделанная недавно. С неё на Нармаевича смотрел белый как лунь очень пожилой человек с уставшим взглядом и посечённым морщинами лицом, опирающийся на суковатую палку-трость.
Но старик Нармаевич видел совсем другое: молодцеватого голубоглазого друга Колю в пилотке, лихо сдвинутой набекрень, с неизменной папироской в углу рта.
Он помнил его именно таким, хотя более двадцати лет назад они виделись, их тогда человек тридцать приехало на встречу однополчан. Но в памяти отложился только образ Коли-фронтовика.
Не привыкший откладывать на потом важные дела, Нармаевич принялся писать ответ.
«Здравствуй, дорогой Коля!
Рад, что у тебя всё нормально. У меня тоже всё хорошо. Старуха-жена померла пять лет назад, и без неё пусто стало, но помогают дети и внуки. Каждый год ложат в госпиталь для ветеранов войны, там мне поправляют здоровье.
Жалко, что из нашего полка остались только мы с тобой.
Фотография твоя мне очень понравилась. Ты почти совсем не изменился. Отсылаю её тебе обратно. Если у тебя есть другие фотографии, присылай, я их с удовольствием посмотрю.
Будь здоров, друг Коля!»
И старик Нармаевич, бережно вложив в заранее приготовленный конверт своё ответное письмо и фотографию друга (не хотелось Нармаевичу, чтобы лежала она, никому не нужная, если с ним что случится), начал писать на нём обратный адрес.
Внутри невыносимый гул
Внутри невыносимый гул
Спецпроекты ЛГ / Многоязыкая лира России / Поэзия Калмыкии
Теги: Поэзия Калмыкии
Номто Дорджиев
Родился в 1986 году. Выпускник гуманитарного института КГУ по специализации «Русский язык и литература». Стихи печатались в журнале «Байрта» и в сборнике молодых поэтов Калмыкии «Особенный день». В настоящее время работает в РИА «Калмыкия».
Ода калмыцкой женщине
Нет, калмыцкая женщина не плачет.
Она мне напоминает Урсулу Игуаран,
Даже если муж у неё слизняк и растратчик,
А вся жизнь – череда семейных драм.
Она обходится без цветов на 8 Марта,
И что есть комплименты ей неизвестно.
Пусть в феминизм другие ударяются с азартом.
Ведь бóрцоги(1) сами не родятся из теста.
Она может приготовить три блюда из курицы
И сшить выпускное платье дочери из подручных тряпиц.
Но суженый всё будет принимать как должное и хмуриться.