– Вы описываете холод почти как живое существо, океан мыслящего холода… На ваш взгляд, влияет этот Холод на творческое проявление человека?
– Безусловно! На моей памяти в Якутске зимой бывало -56. Люди постоянно живут в экстремальной среде: зимой – лютая стужа, летом – зной и комары. Когда я жил в Якутии, не отдавал себе в этом отчёта. Вернулся через десять лет зимой, спустился с трапа самолёта и понял, что отвык от этого воздуха: он жёсткий, попадает в горло, как осколки. С непривычки надо заново учиться дышать им. Разумеется, холод влияет на все сферы жизни. Сама экстремальность среды создаёт экстремальное отношение к жизни. В моём романе оно показано. На севере, как в армии, проявляются все истинные качества человека. У людей там нет масок, они бы просто лопнули на морозе. Десяти минут бы не выдержали.
Беседовала Мария Ануфриева
Холод здесь мыслил
Холод здесь мыслилВыпуск 3
Спецпроекты ЛГ / Грани АЛРОСА / Новая книга
Теги: Геласимов , новая книга , отрывок
– Через десять минут наш самолёт приступит к снижению. Просьба привести спинки кресел в вертикальное положение, поднять откидные столики и застегнуть ремни безопасности.
Филиппов открыл глаза и покосился на Зинаиду. Та смотрела в спину старушке, прилипшей к иллюминатору. Очевидно, бабушка хотела созерцать бескрайние поля облаков не только глазами, но ещё плечами и даже кофтой.
– Расчётное время прибытия двенадцать часов, – продолжал голос в динамиках. – Местное время одиннадцать часов двадцать минут. Температура в городе минус сорок один градус.
– Сколько, сколько? – протянул кто-то сзади.
– Ни фига себе, – отозвался другой голос. – В октябре!
Филиппов не помнил наверняка, сколько должно быть градусов у него на родине в конце октября, но точно знал, что не минус сорок. Это была скорее декабрьская погода. Вообще все эти холода припоминались довольно абстрактно – как детские обиды или приснившийся кому-то другому сон, и даже не сам сон, а то, как его пересказывают. Путаясь и всё ещё переживая, пытаются передать то, что безотчётно взволновало почти до слёз, но из этого ничего не выходит, и всё, что рассказывается, совершенно не интересно, не страшно, безжизненно и нелепо. Слова не в силах передать того, что пришло к нам из-за границы слов, – того, что охватывает и порабощает нас в полном безмолвии. Примерно так Филиппов помнил про холод.
За все эти прошедшие годы его тело утратило всякое воспоминание о морозе. Его поверхность больше не ощущала стужу физически, как это было раньше. Его кожа не помнила давления холода, забыла его вес, упругость, плотность, сопротивление. Изнеженная московскими, парижскими и женевскими зимами поверхность Филиппова с трудом припоминала, сколько усилий требовалось лишь на то, чтобы просто передвигаться по улице, разрезая собой густой, как застывший кисель, холод.
Глядя в спину Зинаиде, которая, упрямо на что-то надеясь, продолжала смотреть в спину старушке, Филиппов совершенно непроизвольно и, в общем-то, неожиданно провалился в далёкое прошлое.
Он вдруг увидел себя пятнадцатилетним, бредущим в школу в утренней темноте и в непроницаемом тумане, который на несколько месяцев колючей стекловатой обволакивает зимой город, едва столбик термометра опускается ниже сорока. Одеревеневшая на морозе спортивная сумка из дешёвого дерматина постоянно сползает с плеча, норовит свалиться, но поправлять её нелегко, потому что на пятнадцатилетнем Филиппове огромный армейский тулуп, пошитый или скорее построенный в расчёте на здоровенного бойца, и щуплый Филиппов едва передвигается в этой конструкции, пиная от скуки её твёрдые, как фанера, широченные полы. Родные руки в этом сооружении ощущаются как протезы. Или манипуляторы в глубоководном батискафе. Пользоваться ими непросто.
Тулуп раздобыт отцом, у которого блат на каком-то складе, поэтому отвергнуть армейского монстра нельзя. Отец гордится тем, что он, как все остальные, тоже мужик и добытчик, и, выпив после работы, бесконечно рассказывает, какой он ловкий, полезный и незаменимый чувак. Филиппов бредёт по убогой улочке вдоль ряда двухэтажных бараков, точнее вдоль ряда громоздких теней, похожих на эти бараки, потому что в темноте и тумане можно только догадываться, мимо чего ты идёшь. Сумка его наконец соскальзывает, но он уже не обращает внимания и продолжает волочить её за собой по твёрдому, как бетонное покрытие, блеклому снегу, прислушиваясь к тому, как грохочут внутри тетрадки в окаменевших от холода клеёнчатых обложках.