– Ну, Вересаев, он всё-таки середнячок. Так ведь? Как вы думаете?
Да, и я так думал. И всё же… Есть писатели от Бога, есть литераторы от профессии. И есть работники, труженики. Имя им – «Помяловский». Или «Гарин-Михайловский». Или – «Вересаев». Иногда случается маленькое чудо: старанием и настойчивостью они пробивают какую-то границу «им недозволенного», в них просыпается та внутренняя свобода, которой не хватало для подлинного художества. Или удаётся найти что-то своё, неповторимое. Тему, как у Помяловского в «Очерках бурсы», или дивные корейские сказки, как у Михайловского. К тому же у каждого неповторимо его собственное детство…
Вересаев и сам понимал то место, которое ему было предназначено: «Мне кажется, я мог бы быть крупным писателем, если бы имел другой темперамент. По склонности я – кабинетный учёный, мне бы сидеть в кабинете с книгами…» Что бы ни говорили про его повести и романы, а тем более про рассказы, как бы ни пытались, включая в «программу для филологических отделений вузов», показать его почётное место среди других прозаиков «рубежа веков», с тем, что он «заслуженный» соглашаешься, но перечитывать «Без дороги», «Поветрие», «Два конца» и так далее до «Исанки», до слегка нашумевшего в постсоветские времена толстого произведения «В тупике» особого желания не испытываешь. Он не просто «кабинетный учёный», он слишком «умственный», слишком «рационалист». И когда поставишь (по возрасту) между двумя другими писателями-врачами, – Чеховым и Булгаковым (с обоими был знаком), – сразу испытаешь «незаконность» этого ряда. С Булгаковым, правда, он не только общался, но и помогал ему, и весьма серьёзно, в работе над пьесой о Пушкине. Но здесь как раз брал на себя роль «кабинетного учёного». С Чеховым – даже сопоставлять неловко. Как все хорошие врачи Вересаев был наблюдателен, но он начисто был лишён способности чувствовать «странности бытия», в его прозе не было той «иррациональной» подкладки, которая столь ощутима у писателей по-настоящему крупных. Не потому ль он и противопоставил их своему скучноватому «кабинету с книгами»?
«Умственники», впрочем, тоже бывают интересны: в жанре записок (то, что может приблизиться к очерку или к дневнику), в записных книжках, вообще там, где не нужно полагаться на выдумку. Потому из «традиционного» Вересаева всего интереснее «Записки врача» (этой книги он в старости не любил за её «неврастеничность») и «Записки о Японской войне» (понравились даже Толстому). Настоящий же выход за пределы «серединности» произошёл, когда привычная форма стала ему скучна.
«Если я нахожу в своих записных книжках ценную мысль, интересное, на мой взгляд, наблюдение, яркий штрих человеческой психологии, остроумное или смешное замечание, – неужели нужно отказываться от их воспроизведения только потому, что они выражены в десяти-пятнадцати, а то и в двух-трёх строках, только потому, что на посторонний взгляд – это – «просто из записной книжки»? Мне кажется, тут говорит только консерватизм». Реплика из предисловия к «Невыдуманным рассказам». То есть перелистал многочисленные заготовки для повестей и романов, то, что хотел когда-то «разогнать листа на три, на четыре» (из того же предисловия), но вдруг увидел, что выйдет лишь жалкая литературщина. Зато если сжать, подчистить, точно выстроить повествование, может получиться что-то настоящее, если и не «великая литература», то по меньшей мере честная и – в житейском смысле – весьма полезная.
Эти невыдуманные истории, «сюжеты из жизни», и на самом деле читаются с заметно большим интересом, нежели его прежние, «старательные» сочинения. В них будто проступает иное измерение жизни. В каждой маленькой новелле он по-прежнему такой же наблюдатель и «запечатлитель», как и в прежних своих записках. Но «сумма историй», хотя и не каждая вышла вполне удачной, даёт ощущение стихийности человеческого бытия. То это случай, то всего лишь короткое соображение, то целая судьба. И когда всего этого становится много, жизнь человеческая предстаёт явленной как бы под предметным стеклом микроскопа. Здесь есть своя жутковатость: метания людей в чём-то подобны беспокойству амёб или инфузорий под зорким глазом кабинетного «врача». Но книгу и сейчас иногда хочется перелистать, выхватывая – в любом порядке – эти незатейливые «житейские истории». Как можно перелистать и его воспоминания (о детстве в большей мере, нежели о юности). Мемуары о писателях, конечно, уступят сочинениям подобного рода, возникшим под пером любящих свой объект авторов, и «Живое о живом» Цветаевой даст портрет «Макса» ярким и незабываемым, тогда как коктебельские зарисовки Вересаева – это в каком-то смысле тот же «микроскоп». Правда, объект «под стеклом» – Волошин и его окружение – достался особенно причудливый, «с вывертами», и как бы Вересаева от них ни коробило, но скрыть яркость самого образа он не мог. Зато когда приходят вполне добродетельные народники (Михайловский) или, напротив, обидевший своим невниманием другой Михайловский (который ещё и Гарин), то сразу появляется ещё один экспонат для «Невыдуманных рассказов».