По улицам рассеянно мы бродим,
На женщин смотрим и в кафе сидим,
Но настоящих слов мы не находим,
А приблизительных мы больше не хотим.
Понятно такое внимание Соколова к Иванову. Здесь родство и сродства душевно-духовного устроения, особого рода художественности и обречённой простоты. И вот у Соколова:
Упаси меня от серебра
И от золота свыше заслуги.
Я не знал и не знаю добра
Драгоценнее ливня и вьюги.
Им не надо, чтоб я был иной,
Чтоб иначе глядел год от года.
Дай своей померцать сединой
Посреди золотого народа.
Было бы в высшей степени бестактно писать, о чём думал и чем жил Соколов с конца 80-х гг. прошлого века и до дня своей кончины. О том, как он относился к тому, что происходило в стране, что происходило в мире, что происходило с человеком. Вообще что происходило… Я имею в виду, конечно, не только социально-политические обстоятельства, не только крушение одного, создание другого. А вообще время, когда разваливалась сама плоть времени, когда деформировался «шум времени», когда мир будто бы покидала его музыка. У Блока есть поразительный образ – «бушующее жизнью слово». Такое слово было даровано Владимиру Соколову.
Мне страшно, что жизнь прожита,
Что смерть – это значит домой,
Что снова трясёт нищета
На грязных вокзалах сумой.
Что родина – это слеза,
Что мать – это холм без креста,
Что вор, закативши глаза,
Гнусит: «Мир спасёт красота».
В поздние годы Владимира Соколова его поэзия, её лёгкая музыкальность, её необычайно живописная пластика, её тонкость и суровая изысканность взрываются гефсиманским вздохом. И в нём звучит горестное прощание с великим, прекрасным и страшным веком. Ибо, по словам Иннокентия Анненского, «мир, освещаемый правдивым и тонким самоанализом поэта, не может не быть страшен...». А потому остаётся смирение.
Я устал от двадцатого века,
От его окровавленных рек.
И не надо мне прав человека,
Я давно уже не человек.
Я давно уже ангел, наверно,
Потому что, печалью томим,
Не прошу, чтоб меня легковерно
От земли, что так выглядит скверно,
Шестикрылый унёс серафим.
„Я буду молодо творить, скитаться без отдохновенья“
„Я буду молодо творить, скитаться без отдохновенья“
Литература / Литература / Только в «ЛГ»
Теги: Владимир Соколов , поэзия
Стихи публикуются впервые
Владимир Соколов
* * *
Дунет ветер – слабые стихи:
Бабочки, ромашки, пташки, мхи.
Исчезающий клочок тумана –
Одуванчиковая поляна...
Уважаю сильные стихи.
В них слова и холодны, и жгучи,
В них мерцают молнии и тучи,
Им сдаются улицы и кручи.
Уважаю сильные стихи
За отпор, оказанный уместно,
За возвышенные корпуса,
За охваченные небеса
И за то, что им повсюду тесно.
А вот дунет слабый ветерок,
Бабочка влетит на огонёк,
Кто-то скажет да, а кто-то – нет,
Кто-то вздрогнет за окном рассветным.
Листья лип, слетев с ветвей при звёздах,
Понесутся, по траве скользя...
Слабые стихи нужны как воздух,
Потому что жить без них нельзя...
Из архива М.Е. Роговской-Соколовой
Всё проходит и всё остаётся...
Всё проходит и всё остаётся...
Литература / Литература / Нота бессмертия
Роговская-Соколова Марианна
Поэт с женой в Париже, 1991 год
Фото: Из архива М.Е. Роговской-Соколовой
Теги: Владимир Соколов , творчество , поэзия
Поэту Владимиру Соколову был дан небом высокий дар, и он с юности, с первых поэтических строчек, стремился ему соответствовать и его совершенствовать до последнего дыхания. Я постоянно убеждаюсь в этом, работая и размышляя над архивом мужа.
Двадцать лет я бережно храню этот огромный архив. Иногда часами сижу с лупой над полуистлевшими страницами и остро чувствую, как он мается в «горестной отваге», выполняя свой долг – выразить невыразимое, высказать невысказанное. Вспоминается его пронзительное признание: «Мучительней, чем несказанность, я не знал на земле ничего». И тогда становится так больно, что приходится со слезами прекращать работу. Но неизменно тянет вернуться. Тяга эта непреодолима, как будто он сам требовательно призывает: