Пещерность подобных размышлений «автора» вполне адекватна его затрапезному облику. Мятые брюки, чёрная майка, потрёпанная курточка-обдергайка, стоптанные башмаки. Это самый неопрятно одетый персонаж спектакля. Встретишь такого на улице – можешь принять за бомжа. Невольно возникает шальной вопрос: всё же «автор» это кто – Чернышевский, изъятый из тюремного каземата, или режиссёр Могучий, который ведь тоже автор – сценических «мотивов» по Николаю Гавриловичу?..
Разрушают «четвёртую стену» спектакля не только эскапады «автора», но и вполне житейские реплики других персонажей. Например, мать Веры, М.А. Розальская (Ируте Венгалите), может заговорить языком актрисы, исполнительницы роли, выражая тревогу, успеет ли она после спектакля на метро или придётся возвращаться домой на такси… Нынче это называют «осовремениванием» искусства.
Омерзительным представлен Рахметов (В. Княжев). Он появляется с профессорским портфелем и миниатюрной дощечкой, утыканной гвоздями (подкладывает под голову, когда спит?). Одет крайне неряшливо, в рваных ботинках на босу ногу. Постоянно почёсывается, от блох или вшей? Изъясняется невнятной скороговоркой. Одним словом, ещё один вариант «нового» русского человека.
Священник обрисован как классовый враг – циничный стяжатель, соглашается венчать лишь после получения мзды от Кирсанова (Е. Медведев). Подобные эпизоды подтекстовываются под формулу «разумного эгоизма» – её возглашает на сцене «автор».
Кирсанов – главный резонёр в спектакле. Всех учит, наставляет, проповедует. Он недоволен тем, что «большинство не хочет ничего менять», и убеждён в том, что «если изменить условия, то изменится и сам человек». Нет сомнений в том, что это и мысли самого режиссёра, сторонника позитивистской, материалистической философии, которой были одержимы российские революционные демократы. Как будто и не минуло с той поры полутора столетий, наголову сокрушивших подобную глупость. «Условия» радикально менялись, но «человек» оказывался всё той же «тварью дрожащей» или с гонором «сверхчеловека», превосходя в своём эгоизме все границы «разумного».
Кирсанов же выступает и проповедником свободы: «Свобода превыше всего, выше жизни». Правда на поверку оказывается, что это свобода прежде всего – чувственных отношений мужчины и женщины, доступность «удовольствия», которое они могут предоставить друг другу. Сценические герои мучительно ищут выход из злополучного любовного «треугольника». Сомнения разрушает истинно «новый» человек Рахметов. Для него ничего не значат бытующие, а значит, «устаревшие» нормы: «Вы могли бы жить втроём, к чему ваши мучения?»
Конечно, «новым» очень хочется предстать и режиссёру А. Могучему. И в эстетику спектакля вводятся неожиданные и даже ошарашивающие приёмы. Многие сцены дублируются на установленном вместо задника экране, для этого используется специальный проектор. Видимо, для слабовидящих или просто дебилоидных зрителей. Используется и оригинальный «саундтрек». Действие сопровождается звуками вокального ансамбля, в программке к спектаклю он обозначен как «хор festino» (дирижёр А. Макарова). Издаваемые им ухорезные завывания очень схожи с гудением мартовских котов или с ритуальными камланиями шаманов. Эти нервические глоссолалии вполне органичны стилю спектакля, даже и тогда, когда они заглушают текст персонажей. Заметим, однако, что приём этот – из режиссёрской палитры В. Фокина (худрука Александринского театра), не напрасно же Могучий там практиковался…
Всячески выделяя стержневую для спектакля тему свободы, театр выдвигает в центр действия и Веру Павловну. Уже в начале сценического действия сделан акцент на её первой реплике: «Я хочу быть свободна, не хочу никому быть обязана ничем, не хочу, чтобы кто-нибудь говорил мне: ты обязана сделать это для меня! Нет, я хочу делать только то, чего буду хотеть. И пусть другие делают так же, я не хочу ни от кого требовать ничего, я не хочу стеснять ничьей свободы и сама хочу быть свободной».
И последующим поучениям героини театр уделяет повышенное внимание. Вот она говорит, что более не верит в пользу мастерских. Затем убеждает нас в том, что чаемое ею царство свободы «начинается там, где есть удовольствие от труда». Признаётся, что в снах видит «другое небо», «наш мир» ей представляется «крохотным», и в нём человечество «плачет» – в этот момент зажигают свет в зрительном зале (может быть, проверить, кто плачет, а кто нет). Одновременно резко усиливаются завывания «хора festino».