Владимир Попов
Деду моему посвящается, погибшему 15 февраля 1942 года
Жёлтый, берёзовый лист, не в силах более держаться на тонкой, поникшей ветке, сорвался и полетел. Берёза не без грусти отпустила пожелтевший, вот уже несколько недель как ставший чужим, листок.
– Копать здесь. От сих до сих, и тихо, без гомона... – После этих негромко сказанных слов полсотни сапёрных лопаток, как зубы дракона, вонзились в блёклую зелень увядшей травы, выкрашенную в тёмно-серый цвет ночи, и вгрызаясь в неё, начали без разбора терзать, рвать сцепившиеся между собой чуть живые тонкие нити подсохших корешков.
Тут же в сторонке, около сваленных неаккуратными кучками вещей – винтовок, заплечных мешков, шинелей да касок – суетились кашевары, благодетели солдатские, колдуя у прикаченной сюда ими же полевой кухни, не обращая внимания на копошащуюся рядом, вытянувшуюся маленькой стайкой муравьиной братию пехотную. До рассвета всем надобно успеть зарыться, спрятаться, закопаться, накормиться.
...Он летит! Сколько раз мечталось, грезилось, желалось… Однако упал очень скоро, ударившись обо что-то твёрдое и гладкое – о деревянный приклад солдатской винтовки. Осмотрелся. Куда его занесло? Оказалось, в окоп, сырой, грязный. Свежевскрытая глина, вода и бесчисленное множество собратьев безжалостно, без разбора вдавленных в жижу, в месиво, и серые, хмурые, уставшие от ожидания и бездействия люди в шинелях.
Тёплая, грязная рука двумя, пахнущими махоркой пальцами, с землёй под ногтями, аккуратно взяла за хвостик упавший с небес листок, поднял повыше, чтобы боец мог посмотреть сквозь него на солнце, прищурив левый глаз, как в детстве.
Что-то звучно резко пискнуло, совсем рядом обожгло воздух.
– Не высовываться! – Зычный голос пожилого младшего лейтенанта пробежал по окопу.
– Не высовываться, не высовываться, – эхом, ленивой, усталой перекличкой отозвалось от солдата к солдату.
– Что, жить надоело, Феню твою об забор, со снайпером побрататься решил, а? Так он долго разговаривать не будет, враз башку леденцом продырявит. Всем ясно? Тихо сидим братишки, тихо!
Уже смеркалось, а солдат звания рядового, сидя в окопе, уперевшись локтями в лежащую на коленях винтовку, боясь высунуться наружу, дабы не быть посчитанным снайпером, рассматривал листок, точно такой же, один в один, как с родной берёзы, дедом посаженной около дома, у завалинки.
«Нет, ты не просто лист, ты знак добрый, весточка из дому, знать всё там у моих хорошо, спокойно», – думал боец. Расстегнув пуговицу на шинели, он достал из нагрудного потаённого кармана тряпицу с фотографической карточкой жены и сыновей, аккуратно, как драгоценность величайшую, единственную, завернул в неё берёзовый листочек и убрал обратно, в карман.
Темень, засыпанная берёзовой листвой, уже плотно и уверенно наползала со всех сторон. Чувство опасности притупилось, лишь ощущение неминуемой беды, поселившееся в груди, где-то слева от сердца, напоминало о себе непрестанно. Беды большой, и не его вовсе и не человечества, так щедро сеющего вокруг себя сиротство, разруху, смерть, а всей земли, вселенной, лишающейся знания жизни разумной во множестве великом…
– Послушай, – чуть слышно обратился боец к приятелю, сидящему тут же рядом, жующему от нечего делать ворот шинели, – а ведь мы здесь, как эти листья, на погибель брошены. Который день деревья сыплют листвой, сбрасывая с себя листья на головы наши, и они летят, резвятся, бултыхаются в воздухе, догоняют друг дружку, перешёптываясь, но все, веришь ли, все обречены на одно. Кто-то там, – он чуть заметно пошевелил пальцем, указывая в полоску неба, ещё живого, едва светлеющего в проёме окопа, – всё просчитал, решил, определил. Ни одного не останется, ни одного… Так и мы здесь на смерть оставлены…
– Ты чего несёшь-то? Не дай бог прослышит кто, тогда точно сперва в зубы, а потом в расход. Молчи лучше…
– Да мысль пришла, вот я и думаю…
– Так думай молча, а это значит про себя, тоже мне мыслитель, Цицерон нашёлся.
– А почему Цицерон?
– Так вот об этом и подумай.
– Нет, ну всё же, почему Цицерон-то?
– Не нукай, почему, почему? Да конь гнедой у нас в колхозе был, красавец, на беду с характером вырос, норовист – брыкался почём зря. Многим от него досталось. За то и пострадал. Председатель по разнарядке свыше жеребца нашего первым в армию и определил. Сбагрил, так сказать, с рук долой. Забрали гнедого в обозники. Уж больно норовист. Все лошади, как лошади, а этот вечно ушами прядал, хоть не подходи. Глазищи горят, ресницы, что спички длиннющие. Одного пастуха признавал, подкупил он его чем-то. Так коня за строптивость Цицероном кликали, а когда-то игривым жеребёнком был, яблоки любил, аж трясся. Слушай, ай как и мне сейчас яблочек захотелось или хотя бы дыхнуть аромата их…