– Ну это как сказать. Всегда (быть может, интуитивно) я стремился к тому, чтобы в моих историко-биографических штудиях присутствовала не только документальная логика фактов, но чтобы они обладали, так сказать, скрытой художественной энергией. Такое возможно, если личности писателя и исследователя находятся в тайном родстве. Кстати, при переиздании одной из моих книг был снят весь научный аппарат (а это сотни и сотни сносок), и книга, вышедшая тиражом 265 тысяч экземпляров, продавалась как остросюжетный роман.
– Но почему всё-таки Достоевский?
– Вы будете смеяться, я прочитал его довольно поздно. Ведь когда я учился в школе, там Достоевского не проходили, а на истфаке МГУ вообще не было курса литературы. Приходилось соображать самому. И в какой-то момент показалось, что именно здесь, в Достоевском, сокрыта не только загадка нашего исторического бытия, но и смысл того, что происходит с самим тобой. Я почувствовал, что это для меня сейчас самое важное. И ещё я поразился тому, что в громадном многоязычном море литературы о Достоевском практически не имелось работ, посвящённых «Дневнику писателя». В СССР «Дневник» считался сугубо реакционным произведением, и на него было наложено своего рода табу. Пришлось пойти на некоторую хитрость: сделать вид, что занимаешься исключительно внешней, издательской историей этого моножурнала (подобное допускалось: подписка, тираж, распространение, цензура и т.д.). Пришлось двигаться по абсолютной целине. Чего только стоили сотни неизвестных читательских писем, впервые в архивах мною прочитанных: буквально срез всей грамотной России! И здесь, в «издательской истории», удалось нащупать ключ к парадоксальной идейной природе «Дневника писателя», к тому, почему он был популярнее любого из романов Достоевского. Эти ранние разыскания через много лет вошли в большую мою книгу «Возвращение билета», где, кстати, опубликованы работы о Чаадаеве, Белинском, М. Булгакове, Мандельштаме, Багрицком, Заболоцком, некоторых поэтах – наших современниках и др.
– Только что в «АСТ» вышло пятое переиздание вашей книги «Последний год Достоевского». Чем дорога вам эта работа? И что вы готовите ещё?
– Уже не раз приходилось говорить, что судьба писателя сценарна, и в конце срабатывает тайная мысль сценария. Финал Достоевского – переломная точка русской истории. Пик подпольного и правительственного террора, «национальная охота» – серия покушений на Александра II, смертные казни… И одновременно – забрезживший свет в конце тоннеля: лорис-меликовская оттепель, Пушкинский праздник в Москве и т.д. «Последний год» долго не хотели печатать, и только после в высшей степени лестных отзывов Д. Лихачёва и Н. Эйдельмана книга увидела свет (1986). Я писал её свободной рукой, «не желая угодить», и позднее – в отличие от некоторых, эволюционирующих вместе с «генеральной линией» авторов – ни на йоту не изменил своих взглядов. Вообще переизданный ныне «Последний год» – первая книга моего семитомника, который, если бог даст, должен выйти в не слишком отдалённое время.
– А претерпели ли эволюцию ваши общественно-политические взгляды?
– Если иметь в виду представления о добре и зле, то вряд ли. Они, думаю, такие же, какие были у меня в 1960 г. (смеётся) , когда мы витийствовали на площади Маяковского. Свобода, равенство, братство – эти идеалы (при всей их, положим, наивности) ещё никто не отменял. И то олигархическое, отталкивающее своей несправедливостью устройство, с которым мы вынуждены мириться, меня отнюдь не восхищает. Равно как и лицемерие власти, провозглашающей социальную природу государства. Тем более что смена экономической формации произошла «по умолчанию» – без опроса заинтересованных лиц. Страстно чаемый нами крах тоталитаризма совпал с крушением государства, что вроде бы не предполагалось. Последствия этой мировой драмы ещё далеко не исчерпаны. Мы вступаем в зону исторической турбулентности, взаимной глухоты, нетерпимости, политических истерик. Неужели кровавые уроки ХХ века ничему нас не научили и мы вынуждены наступать на те же грабли?
– Ваша недавняя поэтическая книга «Персональные данные» произвела сенсацию. Е. Евтушенко включил вас в первую десятку современных российских поэтов. В февральском номере журнала «Знамя» вышла большая подборка ваших новых стихов. Почему после такого долгого перерыва вы вернулись в поэзию?