Каждый из супругов положил к ногам другого не только своё громкое имя, но и свой сложный и славный творческий дар, свою художественную вселенную.
Все высокопарные образы срываются с языка, между тем они, как никогда, уместны. Белла ввела Бориса в пространство своих поэтических прозрений и провидений, поразила его звучанием своих трагических предчувствий, Борис же эстетизировал этот её хаос, обогатил его разнообразием чисто пластических ассоциаций, в каком-то смысле упорядочил его, придал ему законченную европейскую форму.
Любовь не просто сложила эти миры, она их приумножила.
В этом томе много прекрасных фотографий, выполненных и по долгу службы, и в качестве искреннейшего дружеского восхищения едва ли не лучшими мастерами нашей страны. Запечатлённые в лучшие моменты своей совместной жизни, поэт и художник производят впечатление абсолютно счастливых, полностью реализовавшихся людей, любимцев муз и фортуны. Но из книги «Промельк Беллы» узнаёшь, что эти «небожители» не избежали почти ничего из того, что выпало на долю их поколения. Эвакуация, хлебные очереди, грязные хулиганские дворы послевоенной поры... Конечно, не из этого сора, но и из него тоже выросли их чудесные дарования. Помню, мне когда-то казались немного кокетливыми стихи Ахмадулиной о том, как она терпеливо стоит в типичной советской очереди застойных времён: «Плоть от плоти сограждан усталых, хорошо, что в их длинном строю, в магазинах, в кино, на вокзалах, я последнею в кассу стою…» Теперь я стыжусь того своего первоначального ощущения. Потому что, прочитав книгу Бориса Мессерера, понял, что эти строки – святая правда. Та самая, что никогда не оставит поэта и художника во время странствий по самым изумительным местам нашей планеты.
А странствовать очень хотелось, потому что видеть мир – органическое свойство творческого человека. Так что в каком-то смысле Ахмадулина за Пушкина увидела все те края, в которых он мечтал побывать, но так и не побывал. И за Цветаеву испытала отраду не беженского, не вынужденного, а естественного и законного возвращения из дальних странствий на родину.
Господи, да вся эта вечно в чём-то подозреваемая, морально неустойчивая, трудновоспитуемая, поднадзорная, за бугор стремящаяся богема только этого, в сущности, и желала – любить родину по внутреннему убеждению и чувству, а не по указанию свыше.
Бориса Мессерера называли «королём богемы». В этом тоже слышался некий отзвук иронии, которого ныне приходится стесняться. Не только потому, что традиционная богема как бы социально реабилитирована, но и по той причине, что на фоне нынешнего гламурного бесовства и бесконечных попсовых празднеств она воспринимается как пример демократичного братства и отважного служения своему призванию.
В самом деле, знакомясь хотя бы со списком театральных работ Бориса Мессерера, с перечнем его персональных выставок, на которых были представлены его живопись, графика, а также современные инсталляции, поражаешься не только его колоссальному творческому потенциалу, но и просто безбрежному трудолюбию. Может, потому он и король, что так неиссякаем в своих замыслах и неустанен в своих трудах.
Что же касается богемных сборищ, ночных посиделок за столом, где порой изысканнее «Отдельной» колбасы и рыночных солёных огурцов не было другой закуски, то на память неизменно приходит неоспоримое свидетельство Шукшина о жажде праздника. Компенсации душевных затрат в процессе вдохновенного и мучительного труда. Это ведь самое органичное свойство художественной натуры, для которой этот внутренний, неофициальный праздник, прежде всего праздник общения – не что иное, как награда, драгоценнее любых званий, почестей и премий. Я не проповедую здесь непризнанность и бессребреничество, я только смею предположить, что чествования и фанфары, заглушившие жажду внутреннего праздника, иссушают талант.
Не потому ли всемирно известные мэтры, увенчанные всеми мыслимыми лаврами, нередко соседствовали за столом у Бориса Мессерера с гонимыми авторами неведомых шедевров, которым в обозримое историческое время предстояло стать мировой классикой.