Процитирую Сергея Костырко («Новый мир» 2002, № 4): «У Шкловского Березин учится способам сопряжения в прозе несопрягаемых образов и понятий. Используемые автором приёмы позволяют ему обращать своё – лишённое жёсткого сюжетного каркаса, написанное с нарушением хронологии, сочетающее прямое высказывание с изображением – повествование в художественное целое». Выказывание очень точное. Определён сам прозаический метод В. Березина. Правда, в той же, достаточно давней, статье автор проводит параллель с Хемингуэем. Две новые повести Березина «На суше и на море: Повесть света и тени» («Знамя», 2015, № 5) и «Полотняный завод» от Хемингуэя очень далеки. (Много дальше, чем проза самого С. Костырко.) «Полотняный завод» отдаёт Гофманом и ненавязчиво вибрирует ассоциациями с малоизвестной прозой А. Синявского. Перекликается и с рассказами Зощенко о «советских людях», которые и представлены соответственно без ностальгической идеализации. Причём если рассказы, объединённые одним названием в повесть «На суше и на море», всё-таки действительно соединяются в один текст, сочетающий занимательность и философию, и чисто рационально скреплённые метафористикой света и тени (подробнее о повести можно прочитать в журнале «Москва», 2015, № 1), то «Полотняный завод», хоть и подаётся журналом как повесть, всё же более похож на цикл новелл, в которых самое ценное и самое интересное – сновидные погружения в другое время, главным образом советское с некоторыми экскурсами далее, вглубь, и это время, проступающее сквозь сознание того или иного героя и вытесняющее его реальность, и есть главный герой цикла. Я бы назвала этот приём «виртуализацией прозы». Причём Владимиру Березину порой удаётся очень тонкое и сложное: черпая сюжеты из так называемой массовой литературы (ловко навязываемой неискушённому читателю прагматичным издателем) о колдовстве, о любви девушки к роботу, о продаже души и так далее, он превращает их в хорошую прозу, когда очередная его новелла может быть прочитана уже не как занимательная история для милых домохозяек, а как притча, требующая, словно в компьютерном квесте, своего ключа для разгадки, причём ключей может быть несколько на разных уровнях прочтения. В «Полотняном заводе» особенно выделяется мастерством, глубиной и многослойностью образа уполномоченного, сытого и гладкого – а время блокадное, ленинградское! – новелла «Тамариск», а вот как раз «Полотняный завод», «Порча» и «Сны» более однозначны по смыслу, глубины и многоплановости «Тамариска» лишены...
• • •
«Сибирские огни», 2017, № 1
Анатолий Кирилин
Белая дверь
Повесть
«...А лампочки перегорают при моём появлении повсеместно. И всякая бытовая техника отказывается служить, едва я к ней прикоснусь», – признаётся ещё один депрессивный герой, переживающий душевный кризис. Одна из жён (кстати, многозначительная деталь) называет его «человеком-катастрофой». Раз кризис, здесь, разумеется, и алкоголь: «я обнимаю чёрный камень, прижимаюсь к нему, остужая свою хмельную голову», – другое признание героя, порой видящего себя «старой проституткой, которую использовали до крайнего остатка и бросили догнивать на обочине жизни».
Вот он, конфликт: герой, как многие его ровесники, ощущает себя выброшенным, ненужным, для него в его экзистенциальном зависании не имеет «никакого значения – (...) куда, зачем...», впрочем, он пытается как человек думающий и рефлексирующий обратиться к философии и психологии, правда, довольствуясь схематическим разделением психики на «эндопсихику» и «экзопсихику — систему отношений человека: интересы, склонности, идеалы, преобладающие чувства, сформировавшиеся знания. Понятно, что в основе одной – биологические факторы, в основе другой – социальные». Ну, положим, и склонности, и преобладающие чувства могут вполне оказаться и генетическим наследством, более того, даже систему жизненных подходов человек не только впитывает в семье и в обществе, но тоже получает в наследство как определённый тип адаптивного приспособления.
Герою Анатолия Кирилина, в сущности, нужен не самоанализ, а нечто другое.
Он представляет собой тот тип мужчины, который воплощает очередную свою ипостась только благодаря новой женщине. Это было бы интересно, если бы точнее, более выпукло и ярко было показано автором. Всё это снабжено «московским сюжетом», то есть рассказом о полумафиозном околоцерковном деятеле, легко покупающем девочек из театрального вуза или (для остроты ощущений) молодых работниц с фабрики... Конечно, при старании можно усмотреть в показанном автором «вертепе» метафору современной столичной жизни. Но и эта жизнь ведь такова, каков человек сам. Просто где-то соблазнов минимум, а где-то их количество и градус интенсивности искушений зашкаливают. Это вопрос нравственного выбора, а не обстоятельств.