Но дочь профессиональных революционеров ничто не могло смутить.
– Тогда это конфисковывали у врагов революции…
– Расстрелянных врагов революции, – добавила я. – Но ведь всё это было не ваше. Вы всё это получили, после того как это отобрали у арестованных, у расстрелянных, разве нет? Я была в Доме на набережной. Там в некоторых квартирах до сих пор стоит конфискованная мебель с инвентарными номерами на задних панелях. У вас была такая же мебель с инвентарными номерами?
Теперь уже за столом установилась просто-таки гробовая тишина. И даже всё прекрасно понявший профессор Таккер, вместо того чтобы защитить жену, смущённо молчал.
А эмигрировавшая в США дочь профессиональных революционеров обиженно замкнулась в себе, поскольку, видимо, была убеждена, что всё это – от старинной мебели до столового серебра, отнятое и украденное профессиональными революционерами у бывших владельцев, – должно было по праву принадлежать её семье.
Давай сюда свои привилегии, гад!
В августе 1991 года, когда на Лубянской площади часть негодующих и жаждущих демократии граждан стаскивала с пьедестала обмотанную верёвками статую Феликса Дзержинского, которого правильнее было бы назвать Феликс Кровавый, другая часть, услышав крик: «Айда брать ЦК!», нестройными рядами ломанулась на соседнюю Старую площадь.
Я со своей съёмочной группой осталась на Лубянке. Это было зрелищно. Там присутствовало огромное количество теле-, фото- и кинокамер. Люди возбуждённо переговаривались. То здесь, то там возникали импровизированные митинги. Кадры падающего памятника и аплодирующей толпы есть во всех телеархивах ведущих телекомпаний. Их не раз крутили, как символ победившей демократии и конца СССР.
А о том, что происходило в это же время у здания ЦК, несколькими годами позже рассказал нам бывший коллега Алексея по работе в международном отделе, специалист по истории и экономике Китая.
Привожу его рассказ полностью:
«В то время я в Москве был. В отпуск так и не успел уехать. Смотрю, в новостях рассказывают, что к вечеру собираются демонтировать Дзержинского. Вот я и решил съездить на работу, книги свои и справочники по Китаю забрать. Мало ли чего им ещё придёт в голову демонтировать.
Приезжаю, захожу в третий подъезд. Там вроде всё чин-чинарём, милиционер на входе пропуск проверил, только в коридорах народу немного – отпуска же. Взял ключ. Поднялся к себе в кабинет на пятый этаж. Сижу: книги, подшивки статей перебираю, решаю, что брать, что не брать. Да так увлёкся, что не заметил, как две сумки набилось.
В кабинете душно, пыльновато – давно не убирали. Решил я окно открыть, чтобы посвежее было.
Только открыл – слышу шум, как будто люди чего-то поделить не могут. Я на подоконник встал, чтобы улицу виднее было – а там… Мать моя женщина! Народу скопилось! Митингующие чего-то кричат, руками на здание показывают, мне показалось, прямо на меня. Ну всё, думаю: опять, как при Ленине, почту, телеграф, телефон брать пришли.
Подхватил я свои сумки – и вниз. Решил не через центральный подъезд выходить на площадь, а через запасной выход, в переулок. Только шагнул на улицу, тут меня кто-то огромный и взъерошенный хвать за плечо и шипит так тихо:
– Ну, гад, знал я, знал, что кто-то спасаться через чёрный ход будет. Отдавай свои сумки! Что там у тебя народное награблено: деньги, колбаса цэковская?
Я прижался к двери – вдруг драться начнёт? И говорю:
– Книги там у меня, китайские.
– Чё заливаешь, какие книги? Какие китайские? У, морда привилегированная!
И уже молнию на сумках рвёт, и все мои любимые книги прямо на асфальт вываливает.
– И правда, книги… – И трясёт их, трясёт. – Ты чё, псих? Где кремлёвская колбаса, сосиски где? – Орёт он мне в лицо.
– Я учёный, консультант международного отдела, – собирая книги с мостовой, втолковываю ему.
– Ну, доконсультировался. Закроют твоё ЦК, конец твоим привилегиям, – уже незлобиво сказал мужик.
И он вновь разочарованно посмотрел на меня, как на больного».
Рассказывая это, бывший сотрудник международного отдела вертел лысоватой головой по сторонам, как будто каждую минуту мог вновь появиться огромный взъерошенный мужик и учинить свой допрос.
Захава и курящие лани
Не знаю, для кого как, но для меня студенчество – это счастье, это другой воздух и другие краски. Это другая жизнь вдали от взрослого диктата, контроля и даже дельных советов, нужность которых в этом возрасте сомнительна.
Это полный «фридом»! Хмелеешь от одного только осознания того, что ты свободен. Для меня студенчество было брызгами шампанского и блистательным обещанием чудес. «Блистательно мне был обещан день», – сказал поэт. Я же ощущала, что мне обещана блистательная жизнь.