Таким образом, несмотря на необычность формы, сюжет в романе всё-таки классический, из его четырёх собратьев, по Борхесу, автор выбирает «возвращение Одиссея». В данном случае – из конторских глубин, как у Гумилёва в «Современности», то есть из рутины издательской службы, минуя репетиторство и, наконец, бегство от людей с рюкзаками. Их ведь полно в Москве, отчего же не убегать. Опять-таки налицо связь с традицией, если вспомнить финальную сцену «Москвы–Петушков», в которой главного героя настигают злодеи с газетными профилями. Символов здесь немало – от сумы до тюрьмы (тело-скорлупа героини, откуда рвётся на волю её бабочка-душа) плюс мёртвый крот в рюкзаке преследователя, плюс прочая драматургия предметов. «Как мне закрутить этот клапан в себе? – мечутся в книге. – Хотя бы на время? Мира слишком много. Он лезет изо всех щелей, он шевелится, копошится, мерцает, вибрирует».
Кстати, в этой прозе легко спутать автора с героем, поскольку, с одной стороны, перед нами интимный дневник, очень похожий на заветные сказки из девичьих альбомов, а с другой – всяческие авантюры, каковые частенько случаются в жизни поэтов. И возрастной ограничитель «+18» на обложке романа предупреждает не только о том, что «гардеробщица Дома культуры занимается бальными танцами с манекеном, и это куда неприличней, чем если бы она занималась чем-то иным с маньяком» – читателя ждут более откровенные сцены секса с литературой, включительно с изнасилованием по обоюдному, как водится у поэтов, согласию.
Наверное, оттого и разделяет себя повествователь на Я-1 и Я-2 – чтобы легче, легко и безнаказанно было грешить в этой, безусловно, урбанистической антиутопии, изданной в серии «Городская сенсация». Кроме того – фантазии, третья стадия «расслоения»: «Как-то меня мучает моя оболочка с её видимой беззащитностью. Поймала себя на том, что хотела бы стать не мужчиной, а сразу СИЛЬНО ПЬЮЩИМ НЕМОЛОДЫМ МУЖЧИНОЙ».
Проза поэта – это вообще всегда беспрецедентно, философия в ней, как правило, прячется за углом каламбура, и её легко спутать с лирикой, привычной для поэзии, но странноватой в романе. Игра слов иногда синкопирует развитие образа, а иногда сублимирует «сор», из которого, как известно, растут стихи. «Мироздание? А что если этот мир – задник? И все – только мирозадник?» – заигрывает героиня, уточняя, что «лобби логиков отдыхает в холле».
В конце романа вообще может оказаться, что всё это – лишь прекрасная терапия, в которой автор-героиня спасается от классической обыденности. Причём методами той же классики. Помните, у Пригова? Покуда пишешь, всё идёт хорошо, а только поднимешь голову от листа, и такая тоска накатывает. И вот, когда все пригорки Пригова позади, и Веничку настигли в подъезде, то есть когда, как у Кузнецовой, «колесико резкости докрутилось до упора», и её героиня входит в «свои полные границы – в которых смешиваются все «я», случается развязка. Да, та самая, классическая. «Я остаюсь наедине с тем, что может разорвать, – сообщают нам. – С нечеловеческой тоской по».
Знать бы этого зверя – убил бы. Как время, проведённое с книжкой.
Русский Босх
Русский БосхВыпуск 4
Спецпроекты ЛГ / Литературный резерв / Книжный ряд
Игорь Бондарь-Терещенко
Теги: Владимир Демичев , Хранитель детских и собачьих душ
Владимир Демичев. Хранитель детских и собачьих душ. М.: Эксмо, 2017, 368 с., 1000 экз.
…Поэзия, как известно, или создаёт образ, или описывает реальность, а вот с прозой гораздо труднее – чужие здесь не ходят, хоть молодым везде у нас дорога.