— Отец-то у Оленьки жив?
— Убит на фронте.
— За второго вышла?
— Нет…
— А еще дети есть?
— Никого у меня нет, — едва слышно ответила Олейникова.
Из сеней донесся Оленькин голос.
— Бабушка, ты почему не идешь?
Оленька появилась на пороге и, увидев незнакомую женщину, остановилась. Незнакомая женщина шла ей навстречу, протянув руки и не спуская с нее умоляющих глаз.
— Оленька, это ты?
— Кто это, бабушка?
— Твоя мать…
— Мама?
И бросилась, словно ища защиты, к бабушке. Савельевна подвела ее к матери. Чужая женщина обнимала, целовала ее. А Оленька, непривычная к материнской ласке, стояла, опустив руки и не зная, что ей делать.
Савельевна накормила с дороги гостью, постелила ей постель и сказала:
— Ты с дочкой поговори, отдохни, а мне надо в поле.
Она взяла мотыгу, прислоненную к стене, и, забыв про узелок с едой, вышла из дома. Оленька отодвинулась от матери, вскочила и побежала вслед за бабушкой.
Лес с трех сторон огибал большое поле. Два трактора тянули за собой культиваторы. Культиваторы выпалывали сорняки, рыхлили землю. Только вокруг недавно посаженной капусты оставались маленькие зеленые островки. Там, в непосредственной близости к растению, надо было уничтожать сорняки и разбивать земляную корку мотыгой.
Оленька работала, стараясь, как всегда, не отставать от Савельевны. Они шли рядом, каждая своей бороздой, и внучка засыпала бабушку бесчисленными вопросами:
— Бабушка, а ты рада, что мама нашла меня?
— Конечно рада, — не совсем откровенно отвечала Савельевна.
— Бабушка, а мама кто? Колхозница?
— Не знаю, еще не успела спросить.
— А кто мне родней, ты или мама?
— Обе родные.
— Нет, ты родней, бабушка!
Когда солнце поднялось высоко над лесом, Савельевна сказала:
— Оленька, ты иди самовар поставь, маму чаем напои. Она, наверное, уже отдохнула.
И, отправив внучку, продолжала думать всё о том же, — как же теперь быть ей дальше — остаться одной или сделать всё, чтобы отстоять свои права на Оленьку? Савельевна хорошо понимала, что Анисья Олейникова оказалась не такой, какой она представляла себе ее раньше. Мать не бросила девочку, она искала ее и счастлива, что нашла. Такой матери нельзя не отдать дочь. Но ведь надо еще спросить Оленьку. И тут Савельевна чувствовала всё свое преимущество перед Анисьей. Любовь девочки на ее стороне. И эта любовь рассудит ее с матерью.
В полдень Савельевна вскинула на плечо мотыгу и вышла на дорогу Ее окружили идущие на обед колхозницы. Все уже знали о том, что приехала Оленькина мать, и каждую интересовала судьба девочки. Савельевна сдержанно отвечала:
— Сама Оленька решит…
— Верно, — соглашались с ней, — надо Ольгу спросить.
В березовой роще на повороте аллеи она увидела Оленьку. Вся в слезах, взволнованная, она подбежала к Савельевне и, уткнувшись ей в плечо, громко заплакала.
— Мама сказала, что она меня увезет отсюда. А я не хочу, не хочу, бабушка.
— Не хочешь и не надо, — успокоила ее Савельевна. — Никто тебя неволить не будет.
Дома Савельевне пришлось утешать мать:
— Ты не тужи, Анисья. Ведь не знает она тебя. А привыкнет — полюбит… Давай-ка лучше чай пить да друг с дружкой знакомиться. Ты как, в колхозе или сама по себе живешь?
Они сели за стол, и Анисья, пододвигая стакан, ответила:
— В колхозе…
— И дом свой?
— Дом ладный, огород, сад. Село наше большое, хорошее, как город, дворов пятьсот, не меньше. И кино есть. А про школу что и говорить каменная, двухэтажная, после войны построили. Тут кругом леса да леса, а у нас степь да степь. И земля другая. Не песок, — чернозем. И лето давным-давно. Вы, видно, только отсеялись, а у нас уже хлеба наливаются.
Анисья рассказывала о Шереметевке, о степи, Савельевна знакомила ее с Ладогой, с тем, как жила эти годы Оленька, но о самом главном не говорили, как бы ожидая, что этот сложный вопрос решится сам собой.
В репродукторе послышался басовитый голос:
— Товарищи, обеденный перерыв окончился!
Оленька, словно боясь остаться наедине с матерью, поспешно схватила свою мотыжку.