Оленька умолкла.
— Значит, спекулирует? — как бы поясняя самому себе, спросил Егорушка.
— Спекулирует…
— Да ведь не ты, а она!
Он понимал ее горе, а помочь ничем не мог. А что бы он сам сделал, если бы оказался в положении Дегтяревой? Ничего! И чтобы скрыть свою беспомощность и острое чувство жалости к ней, сказал с нарочитой грубоватостью:
— Чего тут разговаривать! Пошли!
Оленька шла с репетиции с Володей Белогоновым. Теперь его обучала нотной грамоте фельдшерица из сельской амбулатории, но он всё же считал, что именно Оленьке обязан тем, что скоро, очень скоро будет музыкантом. Но вот только каким? Они шли не спеша, и Володя говорил:
— Я недавно читал книжку одного пианиста. Знаешь, как он думал: либо быть известным артистом, либо совсем не играть. Ты как считаешь? Правильно он говорит? По-моему, нет. А разве тот не музыкант, кто для себя играет, для своих знакомых? Я совсем не хочу быть известным артистом, а играть хорошо хочу. Вот ты хорошо поешь; разве ты думаешь стать певицей?
— Нет…
— Вот видишь. И я тоже… Буду агрономом и музыкантом.
— А я никем не буду. Колька Камыш правильно сказал: зря я нашлась…
— Нашла кого слушать. Да и брось ты об этом говорить. Мать грешит, а ты каешься. Давай лучше подумаем, с чем ты выступишь на вечере. Одной песни мало…
Мать была уже дома. Сурово взглянув на дочь, она придирчиво сказала:
— Ночь на дворе.
— Я с репетиции.
— Мало двоек?
— Завтра воскресенье…
— У тебя вся неделя воскресенье! — Анисья понимала, что она всё время придирается к дочери, но изменить свое отношение к ней не хотела. Упустишь вожжи, потом попробуй управься! Нет, уж лучше покруче: «Оля, за водой! Оля, подмети пол, Оля, вымой посуду!» Ее не устраивало, что всё это Оленька делала по своему желанию. Нет! Важно было приказать, прикрикнуть, дать почувствовать материнскую власть. Она даже перестала называть ее Оленькой. Оля, Ольга, а один раз даже сказали «Ишь ты какая, Дегтярева». Любовь ее к дочери, еще недавно полная жалости, стала суровой, требовательной.
Поздно вечером, когда Оленька возвращалась с репетиции, кругом была голая, черная земля, легкий ветерок шуршал еще не опавшими листьями калины, а утром всё стало белым-бело от снега. Наступила зима. И то ли оттого, что ярче стал гореть в печи уголь, то ли оттого, что снег прикрыл промерзшую осеннюю землю, если не в воздухе, то на душе у Оленьки как-то потеплело, и она с большой охотой побежала по воду и, веселая, возвращалась к дому, забыв даже о том, что, наверное, мать опять начнет к ней придираться.
В полдень пришел Юшка. Анисья подогрела на плите кофе и подала гостю. Юшка не отказался, но пил без особого удовольствия.
— Кофе натуральное — это кофе! А которое из ячменя или желудей — суррогат…
— Сахару побольше возьми!
— От сахару ячмень кофеем не станет, — всё же потянулся за сахаром Юшка. — Природа у ячменя не та. Настоящее кофе — оно с кофейного дерева. Это понимать надо!
— Зерна другие…
— Вот именно, как и в торговле. Вот раньше, говорят, была торговля! Кто ловчей — тот с прибылью, кто глупей — с убытком. А ловкому и прибыль и почет. Перед ним шапку драли, а дураку по шапке давали. А нынче? Суррогат! Сегодня словчил, а завтра за свою же ловкость каяться готов, дураком прикидываешься, чтобы не дали по шапке. Вот оно какое кофе…
— Еще налить? — нагнула чайник Анисья.
— Погорячей… — И, отпивая из блюдца, продолжал: — Через неделю, Анисья, поедем… В году три праздника: Май, Октябрь да Новый год. А под праздник самая лучшая торговля… В школе-то когда каникулы?
— А что нам школа?
— Пусть Ольга приучается.
— Вдвоем управимся!
— Много товара. Ольге надо ехать!
Анисья не ответила, покосилась на дверь и громко позвала:
— Ольга!
Оленька вышла не сразу.
— Сорок раз кричать, что ли, тебя? Каникулы когда у вас?
— С двадцать пятого!
— Поедешь с нами на машине в город. Поможешь мне на базаре.
— Город большой, хороший, — добавил Юшка. — В цирк сходим…
Оленька взглянула на мать, потом перевела глаза на гостя и молча отвернулась. Никуда она не поедет. И не нужен ей цирк. Анисья вспыхнула. Опять упрямство? Она ощутила сопротивление дочери, и ее охватило ставшее уже привычным желание сломить это сопротивление, заставить Оленьку подчиниться.
— Ты что отвернулась? С тобой говорят или нет?
— Я не поеду, — тихо и решительно произнесла Оленька.
— Вот оно что, — сдержанно, но готовая уже взорваться, сказала Анисья. — Мать не мать, что хочу, то и делаю! Так, что ли?