— Иван Иваныч, ведь это привитие условного рефлекса, который академик Павлов открыл, — удивился Вася.
— Может быть, академик как-нибудь по научности и сам дошел, а цыгане знали это еще тысячу лет назад. Шмаргонская академия — самая, поди, старая на свете… — добавил старик.
По затихшей улице села шли Нефедов, студент и полевод. Лунные отблески играли на стволах их охотничьих ружей. Вася нес в мешке большой туес[23]. В руках у полевода белели корытца. Проходя мимо правления колхоза, Нефедов, поправив связку веревок, перекинутую через плечо, глянул на облитый голубоватым светом забор.
Там, где еще недавно лежал ночной сторож, виднелась только помятая трава.
Наступила ночь, звездная, лунная. В траве зажгли зеленоватые фонарики светляки. Бесшумно прочерчивали воздух летучие мыши. Пролетел филин; он повернул круглую, как водолазный скафандр, голову; стеклянным блеском сверкнули его глаза. Маленький зверек бился в когтях ночного хищника. Какая-то птица настойчиво и жалобно плакала, непрерывно повторяя одни и те же звуки: «у-тю-тю, у-тю-тю…»
За взрослыми увязался неизвестно откуда взявшийся мальчик.
— Ты чьих будешь? — спросил старик.
— Широких Петька! — просипел паренек, почесывая босой пяткой икру другой ноги.
— Деда Гарамы внучок, — пояснил полевод.
— А дед давно вернулся? — спросил студент.
Петька недовольно отвернулся и чуть слышно пробурчал:
— Часа два как пришел, чуть тепленький, в сарае спать завалился!
— Плохо ты за ним смотришь, а еще председатель совета отряда! — шутливо укорил паренька Коля Рязанов.
Слова попали в больное место.
— Меня сколько раз в школе за деда прорабатывали, — в голосе мальчика звенели слезы, — а что я могу сделать? Вредный он, никого не слушает…
Шедший впереди полевод свернул на боковую тропинку, — слабо блеснули воды реки Газимура; дорожка пошла вдоль заросших аиром и белокрыльником заводей. От реки потянуло свежестью, с нагретых за день лугов легкий ветерок доносил медвяные запахи. Перешли через шаткий деревянный мосток, миновали прибрежные кусты — и перед глазами путников открылось широкое, серебристое овсяное поле. Луна высоко стояла над сопкой Сестричкой.
— Вон давеча с той елани вышел, нынче с сопки спустился, — сказал Коля Рязанов.
— Откуда он сегодня пожалует? — сам себя спросил Вася.
Поставив мешок с туесом на землю, он сжимал и разжимал онемевшие пальцы.
— А кто его знает? — Коля сдвинул на лоб шапку и поскреб в затылке..
Мальчик, переступая с ноги на ногу, впился глазами в старика, но Нефедов не торопился с ответом.
— А если мы и у елани, и под Сестричкой по корытцу поставим, — предложил Вася, — да поровну в них нальем?
Пыхнув раза два из коротенькой трубочки, Иван Иваныч покачал головой и проворчал сквозь седые усы:
— Однако так, паря, не пойдет: медведь вполпьяна напьется и еще хальнее[24] нагрезит!
Старик с плеча не рубил, зато и попадал всегда в самую точку.
— Вот что, — неторопливо продолжал Нефедов, — медведь на мед любитель страшный. Если только попробует, — нипочем не отступится, весь мед подберет до капли.
Нефедов выколотил трубку и продолжал:
— Однако так: со стороны елани мы плеснем в корытце самую малость, подразним только, а по овсу медком дорожку к Сестричке пробрызнем, граммов сто для запаха, а весь остатний мед в другое корытце под Сестричкой выльем. Я так полагаю, что он с сопки выйдет — и сразу напьется допьяна, а ежели с елани пожалует, сперва во вкус войдет, а затем и до Сестрички доберется.
В маленьком открытом сторожевом шалашике, сложенном из молодых ветвей даурской лиственницы, лежали, опершись на локти, Нефедов и Вася. Аромат вянущей лиственничной хвои напоминал жасмин, но был тоньше и нежнее: к сладости примешивалась легкая хвойная горечь.