Выбрать главу

«Сейчас заметит надпилы на прутьях, — с ужасом подумал Горовиц, — вон мякиш отстает…»

Но Чикин посмотрел на кучерявые облака, закурил папиросу и вновь принялся обыскивать камеру.

— Крысы-стервы так и рыщут по корпусу… Где же у них лазейки? — насмешливо пояснил он заключенным.

«Надо, чтобы этот прохвост немедленно убрался из камеры! — подумал Бабушкин. — А то — каюк!»

— Какие там крысы?! — грубо сказал он. — Наверно, побега боитесь, пилки ищете! Они вон, под ведром!

Горовиц похолодел.

— Шутник! — усмехаясь, пробормотал начальник участка.

Он больше не обшаривал камеру и ушел.

Вечером принесли передачу.

— Теперь или никогда! — сказал Горовиц. — Больше я этого не вынесу. Или бежать, или к черту все эти муки! Хуже пытки!

Он лихорадочно ощупал ветчину, кусок сала, быстро разломал баранки. Нигде ничего! Студент яростно швырнул продукты на стол.

— Поберегите нервы, юноша, — строго сказал Бабушкин.

Разложив все продукты на столе, он стал тщательно, неторопливо осматривать их. Баранки раскрошил. Ветчину и сало разрезал на кусочки. Внутри ничего не оказалось.

Ветчина была завернута в газету, которая насквозь пропиталась жиром. Бабушкин долго рассматривал ее. Не подчеркнуты ли какие-нибудь слова? Нет ли крошечных дырочек — проколов иголкой — в середине некоторых букв? К сожалению, ничего не обнаружилось.

Оставался последний из присланных продуктов — маленькая баночка с вишневым вареньем.

Иван Васильевич принялся «исследовать» ее. Густой сироп из банки он слил в жестяную тарелку, наблюдая, чтоб ни одна вишенка не проскочила туда вместе с жидкостью. Когда на дне банки остались только ягоды, Бабушкин стал «снимать пробу». Одну за другой, он тщательно проверял все ягоды: везде ли есть косточки? Случалось, что революционеры вынимали из какой-нибудь вишенки косточку и вместо нее всовывали в ягоду крохотную записку.

Но на этот раз все косточки были на месте.

«Как же так? — подумал Иван Васильевич. — Должен, обязан быть сигнал!»

Он снова взял газету, в которую была завернута ветчина, и стал скрупулезно изучать ее, миллиметр за миллиметром. Никаких знаков!

Потом подошел к окну, поглядел бумагу на свет. Опять ничего!

Иван Васильевич перевернул газету на другую сторону, снова посмотрел на свет и вдруг — он даже не поверил глазам — увидел нанесенные карандашом еле-еле заметные цифры:

29

12

— Сигнал! — воскликнул Бабушкин.

Студент мигом подбежал к нему. Вдвоем они еще раз внимательно оглядели обрывок газеты. Сомнений быть не могло. Городской комитет сообщал: побег назначен на 29 июля, 12 часов ночи.

— Ну вот, значит, завтра в полночь бежим, — сказал Бабушкин.

Всю ночь студент не спал. Он шептал что-то про себя, вставал, с нар, пил воду из огромной жестяной кружки и вновь ложился, ворочаясь с боку на бок.

Стояла удивительная тишина. Слышно было, как скребется крыса под полом, как шагает караульный за окном, как изредка проходит по тюремному коридору надзиратель.

Рассвело. Наступил день. Последний — а может быть и не последний — день в тюрьме; казалось, он никогда не кончится. Минута за минутой тянулись медленно, как тяжелые возы по степной дороге.

Бабушкин, чтобы отвлечь студента и успокоить его, снова предложил сыграть в шахматы. Однако Исай — сильный шахматист — сегодня играл рассеянно, не замечал даже самых очевидных угроз. Бабушкин развил атаку на его короля, пожертвовал фигуру и дал мат в три хода.

— Удивляюсь, — сердито заявил студент. — То ли вы хороший актер, то ли у вас в самом деле нет нервов!

Когда стемнело, Бабушкин и студент прильнули к окну. На пустыре маячила фигура часового. Он медленно ходил вдоль забора.

Издалека доносились звуки вальса. Справа слышались гулкие, ухающие удары «бабы» — вероятно, забивали сваи. С залихватской песней, дружно стуча сапогами, мимо прошли солдаты.

Узники решили ждать заводских гудков. Всегда ровно в полночь тишину Екатеринослава вспарывал дружный хор гудков — пронзительных и бархатных, резких и густых, визгливых и басовитых.

Становилось всё темнее и темнее, но заключенным казалось: время не движется.

Студент вздрогнул, когда в дверях камеры заскрежетал ключ.

— Провал! — шепнул он Бабушкину, до боли сжимая его локоть.

Вошел надзиратель, поставил лампу, подозрительно долго — или это только казалось заключенным? — оглядывал камеру и вышел.