Юлка с шутливым презрением зашипел на друга, сделавшись на мгновение похожим на моржа:
— И не стыдно вспоминать? Фу-у!.. Сам закричал как зарезанный, потом в обморок упал как дама…
— Ну уж и в обморок! — поспешно отвел скульптор обвинение и строго посмотрел на Алешу, как бы предостерегая его от легковерного заключения на свой счет.
Все трое расположились на диване.
— Вот этот человек и расскажет вам о Владимире Ильиче, — сказал скульптор, наклоняясь к Алеше, но достаточно громко, чтобы услышал и Юлка.
Старик пошарил рукой за диваном, извлек оттуда старинный и громоздкий полинявший зонтик и оперся на него, как на трость; вздохнул, помолчал и с грустью добавил:
— Нам, старикам, только и осталось что рассказывать… А молодым… «Молодости не воротить, а старости не сбыть», — говорит мудрая русская пословица…
— «Не избыть», — поправил его скульптор.
Юлка простодушно улыбнулся:
— А я как сказал?… — И рассмеялся: — Как ни скажи, а всё равно я старик-старикашка!
Наступило молчание.
Оскар Оскарович встал, прошелся, опираясь на зонтик, по комнате, потом опять сел.
Алеша слушал спокойный, ровный, с мягким финским произношением говорок. Временами казалось, что в голосе слышится журчанье ручья. Это впечатление еще больше усилилось, когда Алеша вспомнил, что родина старого большевика Оскара Юлки называется «Страной озер» (Суоми). Глаза его остановились на добром старческом лице рассказчика, и он уже не шевелился, стараясь не проронить ни слова.
1905 год. Таммерфорс. Любовно говорит старик об этом городе, называя его по-фински — Тампере. И кажется Алеше, что он уже сам видит глубокие горные озера, вблизи которых стоит этот город, и слышит шум и всплески могучего водопада, дающего жизнь городу и его многочисленным заводам и фабрикам. Он видит дома, в стенах которых кирпичная кладка чередуется с гранитом, — и этот камень, выпиленный из самого тела гор, придает и домам, и улицам, и самому городу величественную суровость. И, быть может, именно для того, чтобы скрасить эту суровость, поэтический северный народ населил город стаями белоснежных ручных голубей, которых кормят на площадях дети, и трудолюбиво вырастил аллеи и парки, заставляя их жить в расщелинах скал.
Говорит Оскар Юлка, журчит его голос — и юноша видит вокзал с башней и часами на башне.
— Вокзал, — объясняет Юлка, чертя зонтиком на полу. — И прямо от вокзала улица… Потом идти через реку, потом налево… Расстояние? Владимир Ильич ходил бойко; его шагом минут двадцать пять… Если на гору не заглядится. А то стоит, любуется: красивая гора видна за городом — Пююнике.
Оскар Оскарович говорил о большевистской конференции в Таммерфорсе, которая происходила в декабре, в разгар революционных событий в России. Голос старого рабочего временами опускался до шопота, словно вдруг воскресала в нем настороженность против царских шпиков, которые выслеживали конференцию… Да, да, он, Оскар Юлка, кожевник, имел честь, наряду с другими надежными товарищами, охранять деловое спокойствие этого собрания.
Улица Халитускату, дом № 19. Делегаты поднимались на второй этаж. Здесь небольшой зал, отделенный от кафе, балкон. Но зимой не выйдешь на балкон освежиться. Оставалось, глядя из окон, любоваться аллеей каштанов, на которых, вместо лапчатых листьев, — шапки снега.
Алеше давно не терпелось перебить Юлку. Наконец он решился:
— А сами вы, Оскар Оскарович, разговаривали с Владимиром Ильичом?
Старик кивнул.
— А можно узнать — о чем?
— Можно. Владимир Ильич спросил, как мы изготовляем кожи на заводе, очень внимательно слушал.
Юлка улыбнулся, и выцветшие глаза его стали влажными. Молча притронулся он к руке Алеши, и так они сидели некоторое время неподвижно.
— Мать есть? — спросил старик. — Отец есть?
Рука старика лежала, как и прежде, поверх Алешиной руки, накрывая ее всю; взгляд прищуренных глаз был ласковый.
Алеша немного мог рассказать об отце, которого не помнил. Отец погиб в гражданскую войну.
Юлка внимательно выслушал краткий рассказ юноши.
— О!.. — сказал он с уважением. — Твой отец с Тентелевского?.. — И, подпрыгнув на пружинах дивана, повернулся к скульптору. — Вы слышали, каков малый: его отец был рабочим на Тентелевском!
Скульптор не участвовал в беседе, думая о чем-то своем, и, застигнутый врасплох, смутился.
— А, Тентелевский!.. — поспешил он подхватить разговор. — Как же, как же, это на Петергофском шоссе. Химический завод. Припоминаю случай. Однажды, в дни моего детства, — сами понимаете, что это было достаточно давно, — проезжал я по шоссе в коляске со своими родителями. Ехали на фонтаны… И как сейчас вижу завод: три трубы, и из одной валит дым желто-канареечного цвета, из другой — красный, из третьей — зеленый. Мне это тогда ужасно понравилось, а мать вскрикнула: «Это яды!» и зажала мне нос своим платочком, а другой рукой принялась толкать извозчика в спину, чтобы тот поскорее проезжал мимо..