Все это отнюдь не отменяет названных ранее литературных источников; по крайней мере часть из них, безусловно, была известна Пушкину, обнаруживает ряд специфических конкретных совпадений с ЦН и никак не противоречит фольклорному генезису сюжета. Наоборот, последний создавал ту смысловую перспективу, в которой воспринимались и использовались мотивы литературных источников. Подобная двойственность фольклорных и литературных, русских (славянских) и западных источников в высшей степени характерна для фольклоризма Пушкина (по существу типологически сходный с ЦН круг источников очерчивают для «Гавриилиады» исследования Б. В. Томашевского и М. П. Алексеева). В данном случае речь идет об источниках не только западных (по происхождению), но и «восточных» (по жанру)[57]. (Жанровая традиция фривольной «восточной» сказки включает и такие признаки, как ориентация на «кружковый» литературный быт и аллюзионность, обилие «применений» к современности, поэтому не следует, видимо, переоценивать эту последнюю черту в пушкинском тексте, трактуя его как «сатирический», антимонархический на основании немногочисленных «осовременивающих» анахронизмов, вроде «Нерчинска», «курьерской подорожной» или «Кунсткамеры»)[58].
С другой стороны, ориентация на русскую сказку вполне очевидна и в слоге ЦН, и в сказочных «реалиях» (избушка Бабы-Яги, темный лес и т. п.), и в начальной и конечной формулах (относящихся к простейшему виду формул, но, тем не менее, вполне сказочных). И обращение к жанру сказки и трансформация этого жанра в стихи предвосхищает опыты 1830-х гг.[59].
В перспективе кишиневского (и шире — южного) периода творчества, и даже в узком контексте «второй кишиневской тетради», ЦН оказывается соотнесенным как с опытами в жанре баллады («Песнь о вещем Олеге»), так и с попытками создания русской поэмы, со сказочными («Бова») или былинными и летописными («Мстислав», «Вадим») ассоциациями (эти связи также отмечены в указанной работе Б. В. Томашевского), причем ЦН оказывается единственной осуществленной из этих попыток. На фоне замыслов «Мстислава» и «Вадима» (т. е. «в синхронном» аспекте) это решение видимо нужно трактовать, как «сниженный» вариант русской поэмы (подобно знаменитым примерам «двойных решений», самым известным из которых является «Граф Нулин» по отношению к «Борису Годунову»). Таким образом, отмечавшаяся связь ЦН с кружковым литературным бытом, прежде всего — с традицией «Арзамаса»[60], но и с «Зеленой лампой» (ср. м. б. имя Никиты Всеволожского) и кишиневским кругом, не исчерпывается фривольной или кощунственной тематикой: сюда входит и арзамасская проблема русской поэмы[61]. Соответственно в контексте жанровой системы Пушкина этого периода и жанр ЦН нужно определять как поэму (ср. позднейший отзыв о сказках: «каждая есть поэма!» — письмо к Л. С. Пушкину 1-й половины ноября 1824 г.).
С другой стороны в «диахроническом» аспекте, — в перспективе позднейшего творчества Пушкина и, прежде всего, сказок 1830-х годов — это решение может рассматриваться не как «вариантное», а как окончательное, как первый опыт нового жанра — сказки («неприличную», «низкую» тематику в этом случае можно рассматривать не как снижение жанра поэмы, а как признак иного «низкого» жанра).
Тем более интересно, что именно этот опыт по всей видимости обнаруживает наиболее сложное отношение к фольклорному, — и более того, — к мифологическому и даже ритуальному субстрату; то отношение, которое мы пытались определить как «гипермифологическое».
К. Тарановский
Ритмическая структура скандально известной поэмы «Лука»
Статья печатается с любезного разрешения автора.
57
Ср. в том же позднейшем письме Н. С. Алексееву (с ним в той или иной мере связаны и другие фривольные произведения кишиневского периода), в котором встречается автоцитата из ЦН: «Прощай, отшельник бессарабский <…> Порадуй же меня не сказочкой арабской, // А русской правдою твоей».
58
Уже Н. П. Огарев в предисловии к «Русской потаенной литературе» утверждал о ЦН, что его «содержание <…> проникнуто <…> политическим вольномыслием» и что «в „Царе Никите“ нельзя не увидеть следов <…> выросшего в обществе декабристов презрения к царской власти» (
59
Уже Б. В. Томашевский (в цитированной неопубликованной работе о ЦН) и Р. О. Якобсон говорили о ЦН как первой пушкинской сказке, обладающей характерными признаками этого цикла, в частности метрическими: Якобсон замечает, что если сказки «из крестьянской жизни» написаны имитациями народного стиха, то сказки «из жизни царей» все написаны 4-стопным хореем, включая и ЦН (
61
В принципе допустима даже аналогия между ЦН как «ответом» на эту проблему и «Графом Нулиным» как ответом на аналогичный «заказ» Рылеева (см.: