С мудами у хуя великий был раздор,
О преимуществе у них случился спор:
— Почтен, достоин я, что всем давно известно,
Равняться вам со мной, муде, совсем невместно. —
Муде ответствуют: — Ты много очень мыслишь,
Когда невравенство с тобою ты нас числишь.
Скажи: ебать хоть раз
Случилось ли без нас? —
— В вас нужды нет совсем, — хуй дерзко отвечал, —
Помеха в ебле вы, — презрительно вскричал.
Муде ответствуют: — Хуй, знай, что все то враки! —
Шум, крик и брань пошла, и уж дошло до драки.
Соседка близь жила, что жопой называют,
Услыша, что они друг друга так ругают —
— Постой! Постой! — ворчит, — послушайте хоть слова,
Иль средства нет у вас без драки никакова?
Чтоб ссору прекратить без крику и без бою,
Советую я вам судиться пред пиздою! —
Почтенного судью тот час они избрали,
Старейшую пизду с предолгими усами,
Котора сорок лет как еться перестала
И к ебле склонность всю и вкус уж потеряла.
Покрыта вся, лежит, почтенной сединой.
Завящивой сей спор решит ли кто иной?
Поверить можно ей, она не секретарь
И взяток не возьмет, не подла ета тварь.
Пристрастия ни в чем она уж не имеет
И ссоры разбирать подобныя умеет.
Предстали спорщики перед судью с почтеньем.
С большим, — хуй начал речь, — он тут преогорченьем.
— Внемли, — в слезах гласит он, стоя пред пиздой, —
Муде премерзкия равняются со мной!
Я в награжденье то ли должен получить
За то, что не щадил я крови реки лить,
А естли долг велит мне службы все сказать,
По форме следуя, хочу их описать:
В тринадцать лет уже еть начал, осыщаться
И никогда не знал, чтоб мне пизды бояться,
Еб прежде редко год, потом изо всех сил,
Чрез день и всякий день, и как мне случай был,
Усталости не знал, готов был всякий час,
И часто в ночь одну ебал по осьми раз.
Уж тридцать лет тому, как я ебу исправно,
И лучшим хуем я сщитаюся издавно,
Не раз изранен был я, пробивая бреши,
Имел и хуерык, я потерял полплеши,
Сто шанкеров имел, постолькуж бородавок,
В средину попадал без всех пизды поправок,
И сколько перееб, изчислить не могу.
Соперники мои тут скажут, что я лгу? —
То выслушав, пизда с прискорбностью сказала:
— Я ссоры таковой во веки не видала.
Когда я избрана судьею заседать,
Молчите же теперь, хочу я вам сказать:
Из вас мне обвинить не можно никово,
Без муд когда вить хуй — не значит ничево.
Вам вкупе завсегда довлеет пребывать,
А без того никак не может свет стоять.
На полях рукописи начертан чей-то выразительный «Ответ сочинителю», характерный для сборников неприличной поэзии:
За толь хорошей слог стихов
В награду сто хуев,
А коль мало тово,
Разъеть должно всего.
Мы многим обязаны веку Просвещения. Именно тогда сложилась ситуация сосуществования двух типов поэзии: высокая, серьезная, официальная, державная (Ломоносов) и ерничающая, непечатная, вовсю матерящаяся (Барков). Причем вторая издевательски пародировала первую, передразнивая ее патетический тон и в то же время перенасыщая стихотворный текст низкой, бранной лексикой.
Самый же факт, что рядом с серьезной поэзией существует скабрезная словесность, создает между ними особые, весьма непростые отношения. «Из какого сора растут стихи…»! Уязвимая позиция — игнорировать то, что твой стих могут обыграть в неприличном смысле, тем более если твоя авторская глухота располагает насмешников к этому, а сам между тем благонамерен. В серьезном стихотворении строка «Отруби лихую голову» немыслима именно потому, что звучит так, будто бы «отрубили <…> голову». Допустим, это крайний случай, редкостный каламбур. Но и на каждом шагу возникают проблемы сходного свойства. Слово «звезда» — почтенное, а с чем рифмуется? Стихи XVIII в. так ее и ославили: «О ты, Восточная звезда! // И краше всех планет — пизда!» После этого требуется известная, что ли, осторожность в обращении с этим словом. Пушкинское «А во лбу звезда горит» уже может насторожить (ассоциации: лоб — лобок, звезда — .....). Вот уж и звезду воспевать рискованно: непристойная двусмысленность. Господи, что же нам остается? Брезговать всем на свете, коль скоро ко всему на свете прикасалось хулиганье? Не знаю…