Кстати сказать, говоря о Морозове, Алданов не совсем зря цитирует произнесенную этим последним знаменательную фразу — «Какие-то биографы, сказал Морозов, врали, будто Лермонтов «искал смерти». И о других поэтах говорят то же самое. Коли в самом деле искали, то очень скоро нашли бы: дело нехитрое…». Или, наконец, думал ли Алданов о возможности более глубокого истолкования своего заглавия, то есть о том, что он подразумевал под ним самоубийство Европы, происшедшее в 1914 году из-за случайного сцепления тысяч и тысяч мелких и непредвиденных обстоятельств, каждое из которых ничего не стоило предотвратить и, вместе с тем, каждое из которых могло в корне изменить последующие этапы истории.
Другими словами, не является ли полифонический роман «Самоубийство» красноречивой иллюстрацией и картинным дополнением к тем положениям о роли случая в истории, которые Алданов с такой картезианской логичностью разбирал в своих «философских диалогах», как он назвал свою книгу «Ульмская ночь».
Вероятно, чтобы с большей наглядностью довести свои мысли до читателя, заодно чтобы «поддеть» его, Алданов ввел в свой роман целый ряд мастерски очерченных портретов исторических лиц. Например, на страницах романа мы встречаем Ленина с Крупской и даже с Инессой Арманд, написанными без оттенка злобы, без иронии, без схематичности, без какой-либо беллетризации, с той художественной правдивостью, которая редко кому при описании Ленина удавалась.
Не менее выпукло созданы им «силуэты» престарелого Франца-Иосифа и Вильгельма II, «социалиста» Муссолини и Эйнштейна, с нетерпением ожидающего будет или нет напечатана его статья, перевернувшая судьбу мира, Витге и Дурново (Алданов часто в своих писаниях, хотя бы вскользь, упоминает Дурново, считая его одним из наиболее умных и проницательных деятелей последнего периода царской России).
А рядом Алданов дал чуть лубочный, чуть слишком пестрый, но все-таки остающийся в памяти, образ одного из участников знаменитой в анналах русской революции тифлисской экспроприации, некоего фиктивного Джамбула, которого это кровавое действо окончательно от революции оттолкнуло. Но хотя этому самому Джамбулу, если только подсчитать, посвящено больше страниц, чем любому из упомянутых исторических лиц, кажется, что он больше всего был нужен Алданову, чтобы его устами сказать: «Политика— грязь. Желаю всяческих успехов нашим доморощенным Жоресам, хотя Жоресы очень часто гибнут, такова их судьба…».
Но, кроме этой исторической стороны романа, читателю должно бросаться в глаза, что рядом со всеми побочными рассуждениями ни один из героев романа, как между строк и сам автор, ни на минуту не может отвязаться от мысли о смерти, так или иначе она тут как тут. О чем бы он ни говорил, автор готов мысленно повторять слова Марка Аврелия о том, что «высшее назначение человека — готовиться к смерти» или пытаться истолковать заключительное восклицание Ивана Ильича— «Где она? Какая смерть? Кончена смерть. Ее нет больше».
«Самоубийство», вероятно, найдет теперь тысячи новых читателей (иначе ради чего бы его переиздавали люди, чуждые меценатских наклонностей?) и это радостно. Да, к примеру, недавно в одном из сборников, выпускаемых так называемой «третьей эмиграцией», я не без удивления наткнулся на несколько хвалебных фраз, посвященных алдановскому роману.
Удивление мое относилось, конечно, не к самим похвалам, а к тому, что их автор — довольно видный советский писатель, несколько лет тому назад переставший быть «советским», но естественно своей «советскости» еще не утративший, поражался тому, что он — русский писатель, знакомый с творчеством всяких Кочетовых и Софроновых, ничего не знал о другом русском писателе — Алданове, подчеркивая при этом «чудовищность» этого факта. Слово он выбрал для данного случая, действительно, как нельзя более подходящее.
Но дальше автор этих вкрапленных в большую статью замечаний продолжал: «Самоубийство» прочел, не отрываясь. Книга о русской интеллигенции начала века. Есть и Ленин и Крупская. Описаны без всякой злобы, с ясным и чутким пониманием того, что Ленин нес в себе. Написана книга прекрасно интеллигентным, умным человеком».
Автор заметки очевидно был поражен отсутствием в книге ненужных «словечек», якобы придающих нервность повествованию, и всякого рода диалектизмов, а если они с определенной целью и попадаются, то непременно вставлены в кавычки. Но все-таки «Самоубийство» было прочтено им наспех, и автор хвалебных строк до конца не вник в содержание романа. «Интеллигенция», как таковая, не играет в нем большой роли, а если и появляются ее представители, то они всегда на втором плане, почти эпизодичны.